И вот, когда в газете появился очерк, и все в кинотеатре «Орбита» стали поздравлять Серафиму Ульяновну с тем, что она вырастила такую замечательную дочь, тут-то многим кинулась в глаза строчка в газете, в которой Нора Гай без всякого намека описывала «маленькую, тесную, и уютную» комнатку Ларионовых. В этой строчке многие почувствовали упрек. И хотя нашлись и такие, кто напирал на слова «но уютную», сам предместкома сказал, что нет, Серафима Ульяновна непременно получит секцию в новом доме, который вот-вот будет сдаваться, и что мало этого, Серафима Ульяновна получит бесплатную путевку в Трускавец или Железноводск. Против этого никто не возражал, потому что после резких слов предместкома все вокруг обратили внимание на то, как Серафима Ульяновна худа и желта.
В этот день Серафима Ульяновна шла домой вся в помыслах об однокомнатной секции, о которой они столько мечтали вместе с Таней. Но когда она рассказала дочке о радостной новости, Таня повела себя как-то странно. Вначале она обхватила Серафиму Ульяновну обеими руками, расцеловала, закружилась по комнате — а потом, неизвестно почему, вдруг померкла и объявила, что никуда не хочет переезжать. Она при этом утверждала, что в новых домах тонкие стены, все слышно, куда же Серафиме Ульяновне с ее больной головой; или что стены там такие, что в них не забьешь и гвоздя — Тане будет негде развешивать свои открытки; и что кухня им не нужна, только морока с этой отдельной кухней — то раковина засорится, то кран потечет...
В общем, она несла такую чепуху, что Серафима Ульяновна заглянула дочери в глаза, пощупала лоб, ничего подозрительного не обнаружила и от этого встревожилась еще больше. Она дала Тане выпить на ночь липового цвета с медом и три ложки крутого отвара на эвкалиптовом липе. Спорить с Таней она не стала, но решила присмотреться к дочке получше.
Таня же, наутро пробегая через вестибюль, с ненавистью скользнула взглядом по своему портрету, пришпиленному к алому бархату четырьмя кнопками, и возможно, даже погрозила бы ему кулаком, если бы не почувствовала вдруг, что за ней наблюдают. Она обернулась и увидела Рюрикова. Он стоял в двух шагах от нее — маленький, с огромным портфелем под мышкой, держа наперевес плотно скатанный, длинный рулон с картами и сжимая его рукой наподобие древка копья. Это делало его похожим на Дон-Кихота, только пониже ростом.
Оба смутились. Но Андрей Владимирович, в отличие от Тани, не стал скрывать причину своего смущения. Он сказал ей приблизительно так.
— Да,— сказал он,— я наблюдал за вами...— (Он обращался к ученикам, независимо от возраста, только на «вы»). — Я наблюдал за вами, Ларионова, все это время, и должен признаться — боялся за вас... Испытание славой — самое тяжелое испытание для человека. История знает, как много людей не выдерживало его. И я боялся, что... Но я рад своей ошибке. Вы не зазнались, у вас не вскружилась голова... Более того, я заметил, как вы смотрели на свой портрет... И мне кажется, что все это вам неприятно...
С этого дня Таня стала пользоваться черным ходом, чтобы миновать вестибюль, а если ей и случалось проходить мимо портрета, не поднимала на него глаз.
Однако она еще не знала, что несчастья, связанные с портретом на алом бархате, для нее только начинались... Впрочем, не только для нее...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
с некоторыми элементами детектива
Спустя несколько дней после сооружения стенда «Будем такими!» с портретом Тани Ларионовой кто-то подрисовал па портрете усы. Они придавали портрету лукавое, кошачье выражение. Хотя выражение, вероятно, меньше всего заботило рисовальщика: он просто прочертил под Таниным носом три дугообразные линии, прочертил, видимо, наспех, не соблюдая никакой симметрии и не помышляя о художественном совершенстве. Так что лукавсто сообщилось портрету как бы само собой. Вообще же портрет был обезображен.
При этом, как установил завхоз Вдовицын, усы оказались подрисованы шариковой ручкой неизвестного производства; ручка была заряжена черной пастой, а сам злонамеренный акт имел место между вторым и четвертым уроком, скорее всего — во время третьего урока. Последнее соображение возникло у того же завхоза Вдовицына, который, проходя на второй, то есть большой перемене по вестибюлю, обратил внимание на правый нижний угол портрета, где отлетела кнопка.
К тому времени, припоминал он впоследствии, на портрете усов еще не было. Евгений Александрович — так звали завхоза — отправился за кнопкой. Но здесь его отвлекла тетя Маша, которой требовалась ветошь для протирки парт. К стенду он вернулся только перед концом третьего урока и обнаружил подрисованные усы. Евгений Александрович мгновенно овладел собой, снял портрет и представил в учительскую.
Само собой разумеется, чего ожидал при этом Евгени Александрович Вдовицын. Но вышло иначе. Многие, правда, подойдя к столу, на котором Евгений Александрова расположил фотографию, всплескивали руками, восклицая: «Когда же это?..» или «Да как же это?..» И однако единодушного, животворного ужаса, призывающего к немедленному действию, в голосах не было. На необходимости расследования настаивала лишь Теренция Павловна. Она горячилась, потому что в качестве классной руководительницы 9 «Б» чувствовала себя уязвленной больше остальных. Другие учителя ее успокаивали. Андрей же Владимирович Рюриков прямо заявил, что вся эта история не стоит и выеденного яйца.
Евгений Александрович слушал, смотрел, запоминал. Потом бережно скатал портрет в трубку и, сказав: «Не мое это, как говорится, дело»,— отправился в кабинет к Эрасту Георгиевичу.
Известно, что поэтами рождаются, но никто не рождается школьным завхозом. Вдовицын занял эту должное в последние, предзакатные годы директорства Екатерины Ивановны. Кем был он раньше — неизвестно, однако в минуты откровенности он любил намекнуть, что когда-то ему доверяли более ответственные посты.
Что касается Эраста Георгиевича, то к Вдовицыну он испытывал сложные чувства, хотя и не мог при этом не ценить его усердие, исполнительность, а в чем-то даже и инициативу. Например, в целях экономии Вдовицын предложил не заказывать новые таблички с воспитательными надписями, а использовать старые, только с обратной стороны. Евгений же Александрович никаких сложных чувств к Эрасту Георгиевичу не ощущал, и когда Эраст Георгиевич, наконец, отложил портрет, с досадой заметив, что это уж просто... просто неизвестно, как и назвать такое баловство, Евгений Александрович его перебил и сказал:
— Нет,— сказал он,— нет, Эраст Георгиевич, не мое это, как говорится, дело, но тут не одно только баловство....
И он посмотрел на Эраста Георгиевича таким уличающим взглядом, что тот вдруг осекся и совершенно по-мальчишески покраснел до самых корешков светлых волос.
«Что это со мной?— удивился Эраст Георгиевич, чувствуя странное, непонятное смятение и стыдясь его перед самим собой. — Да он... Да ему-то, завхозу Вдовицыну, и правда, какое дело?.. Этого еще не хватало!..»
— Вы полагаете, что тут не одно баловство?..— переспросил он, стремясь придать своему голосу оттенок иронии.
Но, вероятно, читатель знает по собственному опыту, что любая, даже самая очевидная чепуха, самая невозможная глупость, но произнесенная неколебимо-уверенным тоном, заставляет нас внезапно усомниться в том, что это только глупость, только чепуха, заставляет заподозрить: а вдруг и в самом деле тут что-то есть?.. Так, по крайней мере, произошло с Эрастом Георгиевичем.
«А может быть, он в чем-то и прав?..»— подумал Эраст Георгиевич и, отчасти чтобы не встречаться с Вдовицыным взглядом, снова потянулся к портрету.
— Но почему бы... Вы присядьте, Евгений Александрович... Но почему бы не предположить, что это все-таки просто-напросто шалость?.. Обыкновенная детская шалость?.. Нехорошая, глупая, вполне с вами согласен, однако все-таки шалость, не больше?..
Он в глубине души надеялся, что Вдовицын ответит ему чем-нибудь вроде «слишком вы доверчивый человек, Эраст Георгиевич», и в этих словах будет заключаться скорее восторг, чем осуждение, или, по крайности, осуждение, но смешанное с восторгом. Однако Вдовицын был далек от нюансов интеллигентной, артистической натуры Эраста Георгиевича.
— Так,— сказал он, прободая насквозь Эраста Георгиевича голубым взглядом,— значит, шалость... После статьи в газете, после торжественной линейки, после того, как портрет двадцать четыре на тридцать шесть вывешивается на стенде, для общего примера, после всего этого, значит, просто баловство, шалость?.. Многое бы я, как говорится, дал, чтобы найти этого шалуна...
Тут Эраст Георгиевич ощутил, что дело принимает вполне серьезный оборот, что завхоз Вдовицын вовсе не шутит, что сейчас наступила та самая минута, когда совершенно необходимо приказать Евгению Александровичу убраться из кабинета и с надлежащим рвением приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей, то есть блюсти чистоту в классах и обеспечивать технический состав ветошкой для устранения пыли.
