Ей ответил чужой, измененный мембраной голос.
— Мне Женю...
— Это я.
«Это он!— подумала она,— это он!»
— Пожалуйста, громче,— сказал Женя,— ничего не слышно.
— Женя...
За стеклом автомата горел фонарь, казалось, его свет растекается по стеклу живыми серебристыми струйками.
— Женя, мне нужно тебя спросить...
— О чем?.. Это кто говорит?..
— Это я, Таня...
Теперь замолчали на другом конце провода.
— Женя,— сказала она, подождав,— ты меня слышишь?..
— Что случилось?.. Что у тебя там случилось?..— вдруг заорал он так сильно, что Таня невольно отдернула трубку.
От его крика ей стало смешно и весело, как от легкой щекотки.
— Пока ничего не случилось,— сказала она,— но может...
— Что?..
— Мне надо тебя увидеть...
— Когда?..
— Сейчас.
— Где ты? — спросил он без паузы.
Они встретились возле «моста Ватерлоо». Она не успела приготовиться как следует, когда увидела сверху его долговязую фигуру. Он бежал по пустому перрону, то исчезая и темноте, то выныривая в размытых пятнах света под фонарными столбами. Она стала спускаться по ступенькам вниз. Они столкнулись на нижней площадке. Молния на спортивной Жениной куртке была расстегнута, влажные полосы упали на лоб; он дышал часто, коротко.
— Что случилось?..— повторил он свой вопрос, заданный по телефону.
Она чувствовала себя счастливой — так он бежал, такое озабоченное, даже напуганное было у него лицо.
— Сейчас... Я сейчас все расскажу,— сказала она.— Застегнись.
Они спустились и пошли вдоль перрона. Женя, не отрываясь, смотрел на нее сбоку, ей было неловко и хорошо ощущать на себе его взгляд. Но прежняя решимость в ней совсем ослабла.
— У меня не выходит задачка,— сказала она.
— И все?..
Теперь его лицо сделалось разочарованным, огорченным. Но он принялся терпеливо объяснять ей ход решения, чертя подошвой на асфальте углы, которые тут же заливало водой. Она кивала, ничего не понимая, но внимательна следя за носком его туфли.
— Ясно?— спросил он, закончив.— Тут ничего сложного.
— Да,— согласилась она,— ничего сложного... Женя,— сказала она, глядя куда-то вперед, в темноту, где обрывался перрон,— как ты ко мне относишься?
— Как?..
— Да, как... Ну, просто как к человеку,— добавила она, заметив его смущение и сама смутившись.— Ты не удивляйся, мне это очень важно узнать. Очень.
— Ты и сама знаешь,— сказал он глухо, голос его вдруг как бы споткнулся, переломился. Он отвел глаза.
— Да,— сказала она.— То есть нет. Я ничего не знаю. Тебе... Что, если тебе только кажется, что ты меня знаешь, а на самом деле... На самом деле я совсем не такая...
— А какая же?
— Совсем не такая, как ты думаешь... Понимаешь?..Если бы вдруг узнал про меня что-нибудь... Что-нибудь такое, отчего все... Все от меня бы отшатнулись... Что тогда?
— Знаешь,— сказал он с явным облегчением,— если честно...
— Да, только честно...
— Я так и знал, что ты спросишь какую-нибудь чепуху.
— Это не чепуха. Ты просто ничего не знаешь.
— Чего я не знаю?
— Ничего ты не знаешь. Обо мне.— Ее давно уже бил озноб, и теперь она еле удерживалась, чтобы не заклацать зубами.
— О тебе все всё знают,— усмехнулся он.— Ты знаменитость...
— А если это неправда?
— Что — неправда?
— Да все... Все это?..
— О чем ты говоришь?..
— А ты не понимаешь?
— Нет,— сознался он, недовольно хмыкнув.— Ничего не понимаю.
— Ну, все... Что про меня написали, говорили... Если вдруг бы оказалось, что ничего такого на самом деле и не было?
— Как — не было?
— А так: не было — и все...
— А что же было?
— Мало ли что!.. Например, оказалось бы, что никакого мальчика я не спасала, а взяла и выдумала сама всю эту историю, и написала в газету, а там поверили... Что тогда?
— Тогда? — Женя стремился не подавать вида, но он все-таки растерялся.— Тогда?.. Послушай, что это тебе сегодня приспичило сочинять всякую ерунду?
— Нет, ты подожди, ты сначала ответь,— что тогда?
— Тогда, тогда...— Женя начал сердиться.— Тогда я тебя спросил бы — зачем тебе это было нужно? Я только не понимаю, к чему весь этот дурацкий разговор...
— Ты спросил бы... А я... А я бы сказала: ведь бывают на свете счастливчики, которым все дается природой — талант, ум, красота... Дается! А за что? Чем они лучше тех, у кого ничего такого нет?.. Ведь это несправедливо, Женя! Ведь и тем, другим, тоже хочется... А у них нет! Ничего нет! Как же им жить? И в чем они виноваты? Вот они и придумывают, чего никогда не было!..
— Виноваты,— хмуро проговорил Горожанкин. — Если бы они по-настоящему захотели...— Но оборвал уже готовый ответ. Что-то в ее словах или в самом ее голосе насторожило Женю. Он пристально и одновременно с испугом заглянул, всмотрелся в ее лицо.
— Ты что?.. Ты о ком это?..
Она молчала.
— Ты это... серьезно?..
— Серьезно...— Она перевела дыхание.— Совершенно серьезно...
— Но как же...— потерянно забормотал Горожанкин.— Как же... Как же ты...— Он невольно от нее отодвинулся. То есть он остался стоять на месте, но откинул назад голову и плечи, она заметила это.
«Ну вот, — метнулось у нее в голове, — ну вот, ну вот... и все».
И в следующее мгновение она почувствовала, что стремительно падает, летит в какую-то пропасть, в узкую, бездонную яму, и где-то там, в невероятной глубине холодно блестят его глаза...
Но тут она расхохоталась. Она так безудержно закатилась-залилась, что даже согнулась. И Женя, оторопев, только хмыкнул, а потом и сам, преодолев замешательство, присоединился к ней. Так они стояли на краю безлюдного перрона и хохотали, поглядывая друг на друга, раскачиваясь и приседая от изнеможения.
Какой-то железнодорожник, в плаще с капюшоном, прошел мимо, замедлив шаги, но ничего не сказал. Однако его появление несколько отрезвило обоих.
— Ты поверил?.. Ну, сознайся, — поверил?
— Ну, не то, чтобы поверил, а... — Он перебил себя, виновато уточнив:— Знаешь, это как в театре: вдруг покажется...
— Знаю, — сказала Таня.
Он пошел проводить ее, они поднялись на мост. Дождь все моросил, мелкий, похожий на туман. И в этом тумане тускло, жемчужно светились упруго-покатые крыши длинных составов. В отдалении глыбилось здание вокзала. Где-то часто и коротко сигналил маневровый паровоз. Перед мостом, возле металлического столба, затканного проводами, стояла железная будка, на ней было крупно выведено белой краской: «Высокое напряжение опасно для жизни».
Они шли по мосту, длинному, узкому, перила по обе стороны блестели и терялись в темноте, как рельсы, уводящие в бесконечность.
— Постоим? — сказала она.
Мост казался здесь необычайно высоким, вознесенным над далекой землей, над городом, над всем миром. Они стояли, опершись локтями о поручни, слегка касаясь друг друга плечами.
— Все-таки, — вспомнил он, — зачем ты меня позвала?
Она не ответила, не повернула головы.
Там, где они остановились, мост был ярко освещен. У Тани искрились волосы, брови, лицо было мокрым. Ему неожиданно померещилось, что она плачет.
— Таня, — сказал он, — ты что?.. — И вдруг неуклюже потянулся и поцеловал ее в холодный висок.
Она качнулась в сторону, отпрянула на середину моста. И побежала, часто и дробно стуча каблуками по дощатому настилу. Она не оборачивалась, зная, что он, приотстав следует за нею — растерянный, милый, глупый Женя Горожанкин....
«Нет...— думала она.— Признаться?.. Нет... Никогда!..»
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
из которой следует, что парадоксы занимают отнюдь не последнее место в нашей жизни
«Нет!.. Никогда!..»— сказала себе Таня в прошлой главе, но много ли значат наши чувства, особенно когда их выражают в столь категорической форме?
...Едва на фланге первоклассников послышалась какая-то странная возня, какая-то борьба и копошенье, и рыжий мальчишка, всклокоченный, багровый от натуги, вырвался вперед и побежал туда, к директору, к Сереже Щеглову, едва он ринулся вперед и выкрикнул свое отчаянное: «Это я! Это не он, а я!»; едва, — разумеется, прежде всех опомнился школьный завхоз Вдовицын и заорал: «Догнать!.. Держать!..» — едва в какие-то доли секунды случилось все это, как Таню толкнуло, подхватило, выбросило из глубины строя. Она кого-то задела, заставила отшатнуться, шарахнуться в сторону — и выкрикнула что-то вроде «Не надо! Не надо!» — она сама не знала, что такое она выкрикнула. Но среди общей сумятицы, когда Бобошкин рыжим крольчонком — бывают ли такие?.. Но выглядел он именно до безумия перепуганным рыжим крольчонком — когда Бобошкин улепетывал во все лопатки, и никто даже движения не сделал, чтобы задержать его, или просто подставить ножку — достаточно было кому-нибудь, даже не выходи из строя, выставить ногу — и Бобошкин бы растянулся на земле, так ошалело, беспамятно бежал он вдоль строя, в полушаге от первой шеренги! — среди общей сумятицы голос Тани не привлек внимания, никто не видел ее лица, только Эраст Георгиевич, стоя перед линейкой, заметил его выражение — и не понял еще ничего, но почувствовал, что главное — что-то главное только сейчас начнется. Он тут же нашелся, скомандовал: «Разойтись по классам!» — а сам, подбежав к Тане, положил ей на плечо руку и надавил на него книзу, как бы насильно смиряя, успокаивая, прося подождать...
