Может быть, там не совсем так, думает Фумихико. Все это только отрывочные фантазии о совершенно незнакомой стране. Может быть, и солнце сильнее пригревает, и паровозы вовсе не пыхтят дымом, проносятся, бесшумно скользя. Да и саней с лошадьми, поди, в Сибири уже не сыщешь. А может, люди в зимнее время ни на шаг не выходят из дома, погруженные в спячку, как медведи. Но несмотря на сомнения, сани, паровозы, и весь этот холодный край не выходили у него из головы. Он с явным удовольствием призывал их вновь и вновь.
Вот почему, когда русский попутчик позвонил по телефону, Фумихико не испытал никакого удивления и заговорил с ним так, будто ждал его звонка. Где-то в подсознании мелькнуло, что вот теперь он сможет подробно расспросить о далеком, внезапно обворожившем его мире.
Звонок раздался вечером, как раз в тот момент, когда он, безвылазно сидя дома в течение трех дней, завершил наконец подготовку большого плана работ.
— Алло! С вами говорит Кукин, тот самый, которого вы на днях любезно посадили в свою машину. — Каким родным показался его голос! Фумихико сразу вспомнил его смеющееся лицо.
— Ах да… Вашу машину починили?
— Разумеется. На следующий день вернули в полной исправности.
Кукин сказал, что чувствует себя обязанным, и пригласил вместе пообедать. Обещал угостить русской кухней.
— Могу ли я взять с собой дочь? — неожиданно для себя самого спросил Фумихико.
— Ну конечно! И супругу тоже.
— Я буду с дочерью.
Кукин не стал больше ни о чем расспрашивать, назвал время и место и повесил трубку.
Узнав о приглашении, Канна, вернувшаяся из школы, очень обрадовалась. Она сгорала от любопытства взглянуть на русского человека.
В назначенный день, в субботу, Канна заявила, что хочет одеться непременно в русском стиле, и дольше обычного выбирала для себя наряд, но в результате, на взгляд Фумихико, ничего «русского» в ней не появилось.
— Вот это да! Какая у господина Такацу взрослая, какая очаровательная дочь! — воскликнул Кукин, встречая их перед рестораном. Его лицо светилось от радости, как будто вся его скрытая веселость вдруг вырвалась наружу. Канна тоже выглядела вполне довольной.
Блюда в русском ресторане оказались обильными, жирными и вкусными. Кукин был здесь, по-видимому, частым гостем и постоянно перекидывался шутками с тучной хозяйкой. В зале было жарковато. Канна с трудом справлялась с таким чрезмерным количеством еды.
— Кушай, кушай! — подбадривал Кукин. — Смотри, какая ты худющая!
— А как же Команечи, Нелли Ким? Они ведь худые! — возразила Канна.
— Так ты тоже занимаешься гимнастикой?
— Да, немножко…
Лицо Кукина засияло от радости:
— А ты бы не хотела поехать в СССР на учебу? Там много хороших тренеров. Я бы дал тебе рекомендацию.
— Спасибо, но я еще не достигла такого уровня!
— Так вот, будешь тренироваться и достигнешь. Я задействую самые высокие связи, напишу куда нужно рекомендации, оформлю все документы. Будешь жить в кремлевской гостинице!
— Ну если так… — застенчиво рассмеялась Канна. Фумихико не узнавал свою дочь. Притворяется она, что ли, думал он.
— Это удивительный ребенок! С самых ранних лет. Только выпадет свободная минута — встает вверх ногами. Бывало, ждем на остановке автобуса, глядь — а она уже стоит на руках. Чуть отвлекся — она уже карабкается на дерево или на телеграфный столб. Вначале Канна думала, что перекладина — для канатоходцев, а когда поняла, как с ней обращаться, не могла успокоиться, пока не стерла на ладонях кожу. Пять переломов, вечно в ссадинах. Не ребенок, а живое доказательство теории Дарвина!
— Что еще за теория?
— Учение об эволюции. О происхождении человека от обезьяны…
— А, эволюция! В самом деле, — Кукин засмеялся.
Застенчиво склонившая голову Канна подняла глаза:
— Господин Кукин, вы так хорошо знаете японский язык — а что такое, по-вашему, «махом-назад-сальто-согнувшись-ноги-врозь-в-вис»?
— Ну и ну! Какое длинное словосочетание. И что же это такое?
— Если коротко — сальто Команечи. Один из элементов упражнения на разновысоких брусьях.
— И ты умеешь?
— Да что вы, конечно, нет. Знаю только, как называется. А есть еще длиннее — «соскок-ноги-врозь-назад-из-упора-сзади-дугой-с-поворотом-с-последующим-сальто-назад». Это, если коротко, соскок Команечи. Приземление в конце выступления.
— Когда научишься, обязательно покажи!
Фумихико спросил у Кукина о жизни в Иркутске. Кукина этот вопрос обрадовал. Оживившись, он начал восторженно рассказывать о своем детстве, о городских нравах, о веснах и зимах, о паровозах, трамваях, автобусах, телегах, потом о санях, о продающемся летом квасе, о крае вечной мерзлоты на самом севере Сибири. Казалось, он никогда не кончит. Фумихико слушал, с удивлением сознавая, что все это было не так уж далеко от того, что он воображал.
— В прошлый раз вы рассказывали, как катались на коньках, — сказал он. — По правде говоря, я в свое время попал в точно такую же историю.
Его рассказ об озере Сува Кукин выслушал с огромным вниманием.
— И я, и вы испытали на льду почти одно и то же, — сказал он. — Вот почему мы сразу сдружились.
Старое слово «сдружились» в его устах прозвучало необыкновенно кстати.
— В прежние времена Россия была нам ближе, — сказал Фумихико. — Все вокруг распевали русские песни, литературная молодежь спорила о старине Толстоевском.
— Вы правы, — сказал Кукин, — но с некоторых пор на Россию в Японии стали смотреть как на злобного медведя.
— Кто это — Толстоевский? — шепотом спросила Канна.
— Толстой и Достоевский, — ответил Фумихико. — Я вспомнил забавную вещь. В детстве я написал восторженное письмо Терешковой.
— Терешкова… А это кто? — удивленно спросила Канна. — Актриса?
— Космонавт, — сказал Кукин.
— Да, первая в мире женщина-космонавт. Она тогда казалась мне такой прекрасной, что я решил написать ей письмо. Ни до, ни после, никогда больше не писал писем знаменитостям.
— Письмо отправили?
— Нет, не стал. Постеснялся, да и адреса ее у меня не было.
Кукин расхохотался. Так громко, что задрожал стол.
— Японцы — это что-то! Она со всего мира получала сотни писем от поклонников, и только из Японии — совсем ничего. А все почему? Японцы ведь тоже писали письма, но, из-за своей стеснительности, не отправляли их. Что значит — не было адреса? Можно было послать на адрес посольства. Но еще не поздно. Скорее отправляйте!
— Да я уже давно его потерял. К тому же и она уже, так сказать, сошла с орбиты.
— Вы правы. Сейчас она занимается общественной деятельностью.
— Помните — «Я, Чайка»?
— Точно, точно. Хорошая у вас память!
— Что это значит? — спросила Канна.
— «Я, Чайка». Это были позывные Валентины Терешковой. Когда она вышла на орбиту, это были ее первые слова, обращенные к Земле.
— Все как с ума посходили, когда услышали ее голос по радио. Но лично мне больше нравился Гагарин. Первый человек, поднявшийся в космос. Я им восхищался, потому что считал, что именно таким должен быть настоящий мужчина. А вы знаете, какие у него были позывные?
— Нет, не знаю.
— «Я, Орел». Стремительно летящий орел. В 1968 году он погиб в авиакатастрофе.
— Да-да, я слышал.
— Орел мог бы, как и чайка, один раз взлетев, вернуться на землю и жить в свое удовольствие, но он продолжал рваться ввысь, — сказала Канна.
— Как это верно! — согласился Кукин. — Ведь и нам нужен был орел, летящий все выше и выше. Гагарин это знал.
— Нам? Вы имеете в виду вашу страну, Россию?
— Нет, подростков вообще. Когда становишься взрослым, герои уже не нужны. И это естественно.
При этих словах Фумихико задумался: а в каких героях сейчас нуждается Канна? И даже немного удивился, что не имеет об этом ни малейшего понятия.
В ту ночь, лежа в постели и глядя в потолок, Фумихико пытался припомнить, что он написал в письме Валентине Терешковой. Было ли оно из тех писем, которые поклонники пишут своим кумирам? В то время ему было пятнадцать. Какая Вы замечательная… Какая мужественная… Как бы я хотел с Вами встретиться… Когда вырасту, мечтаю, как и Вы, полететь в космос… Ничего подобного! Если бы он хотел отправить что-нибудь в этом роде, он бы наверняка, собравшись с духом, старательно сочинил длинное письмо, потом несколько раз переписал бы его и, запечатав в конверт, в ту же минуту освободился от одержимости. Он не засунул бы его в дальний ящик стола, чтобы потом в течение двадцати пяти лет даже не вспомнить о нем. Нет, совсем не из застенчивости он не отправил свое письмо. После того как письмо было написано, отправлять его не имело смысла. Ему не нужен был автограф первой в мире женщины-космонавта.
Терешкова обогнула землю сорок восемь раз. Семьдесят один час с высоты небес (на такой высоте, запрокинув голову, видишь не небесную лазурь, а темное, как ночь, пространство, усеянное бесчисленными немеркнущими звездами, среди которых самая ослепительная звезда — солнце, самая большая звезда — луна) она смотрела вниз на земной шар. Земной шар — голубовато-белый, окутанный тонкими облаками, висящий в абсолютно беззвучном мире, под ее взглядом продолжал свое медленное спокойное вращение. Сама же она, плавно кружа в противоположном направлении, словно бы обматывала земной шар наискосок длинным поясом. Земной шар в ее орбите стал похож на мяч, обвитый сорок восемь раз разноцветной нитью. Что в то время взволновало Фумихико более всего, так это ее идущий сверху, из межзвездного пространства взгляд, ее взгляд, ласкающий земной шар со всех сторон. Он хотел сообщить спустившейся на землю Терешковой, что почувствовал ее взгляд на себе. Земля облачилась в вуаль, наброшенную ее кружащим кораблем, в тонкую, прозрачную, как паутина, ткань, накрывшую теплые и холодные течения, муссоны, облака, северное сияние, магнитный пояс… Фумико видел в ночном небе эту ткань. И ему казалось, что взгляд с высоты небес направлен и на него тоже.
