Я готовлюсь.
Первые недели после исчезновения Жо я провела в том же самом центре Сент-Женевьев, где залечивала раны в прошлый раз. Монахини тоже куда-то исчезли, но заменившие их медсестры оказались такими же милыми и предупредительными, как доминиканки.
Бросив меня, Жо забрал у меня смех, радость, удовольствие от жизни.
Он изорвал списки того, что мне надо, того, чего мне просто хочется, и моих будущих безумных трат.
Он лишил меня тех мелочей, которые привязывают нас к жизни. Овощечистки, которую мы купим завтра в «Лидле»; утюга с отпаривателем, за которым пойдем в «Ашан» на следующей неделе; коврика в комнату Надин — а с ним подождем до следующего месяца, тогда начнутся распродажи.
Он отнял у меня желание быть красивой, быть хорошей, быть игривой и пылкой любовницей.
Он непоправимо загубил простую поэзию нашей жизни, он украл, вычеркнул, выскреб мои воспоминания о нас. Как мы гуляли, держась за руки, по пляжу в Туке. Как визжали от восторга, когда Ромен делал первые шаги. Как веселились, когда Надин сказала первое слово — «пипи», тыча пальчиком в папу. И как хохотали после любви в кемпинге «Улыбка». И как у нас одновременно забились сердца, когда в пятом сезоне «Анатомии страсти» перед Иззи Стивенс появился Денни Дакетт.[40]
Бросив меня из-за того, что меня же и обокрал, Жо оставил позади себя одни развалины. Он все разрушил и все изгадил. А я любила его, и теперь у меня ничего не осталось.
Медсестры постепенно приучали меня получать удовольствие от жизни — от всего, от любой мелочи. Так заново приучают к еде долго голодавших детей. Так заново учат жить в семнадцать лет после того, как твоя мертвая мама при всех описалась, лежа на тротуаре. Так заново учат считать себя красивой, врать себе и прощать себя. Медсестры прогнали мои черные мысли, рассеяли мои кошмары, объяснили, как перемещать дыхание подальше от сердца, — надо дышать животом. Потому что я хотела умереть, я хотела убежать и больше не хотела ничего из того, что раньше было моей жизнью.
Изучив свою коллекцию оружия, я оставила для себя два варианта.
Броситься под поезд. Перерезать себе вены.
Броситься с моста под надвигающийся поезд. Промахнуться невозможно. Тело разорвется на куски. В мелкие клочья. Они разлетятся на несколько километров. Боли не почувствуешь. Только услышишь свист рассекающего воздух тела и страшный грохот поезда, а потом звук от столкновения одного с другим.
Перерезать себе вены — это нечто вроде любовного обряда, в этом есть нечто романтичное: ванна, свечи, вино… Ариана Дем погружалась в ванну, ожидая встречи со своим Властелином… И потом, боль от лезвия, полоснувшего по запястью, незначительна и эстетична. Брызжет горячая, живительная кровь, она рисует красные цветы, которые раскрываются в воде и оставляют за собой благоухающий след. И на самом деле ты не умираешь — скорее засыпаешь: тело соскальзывает, лицо тонет, погружается в плотный текучий красный бархат, уходишь как в утробу.
Медсестры из центра учили меня, как убить то самое, что убило меня.
А вот и наш беглец.
Он стал совсем маленький, весь скукожился. Он сидит, прижавшись лбом к стеклу, а за окнами мчащегося поезда виртуозный художник-импрессионист с головокружительной скоростью меняет мимолетные пейзажи. Он повернулся спиной к другим пассажирам, словно обиженный на всех ребенок, только здесь дело не в обиде, здесь совершилось предательство, нанесен удар ножом в спину.
Он нашел чек. И ждал, чтобы она о нем заговорила, для того и повез ее в Туке. Только все оказалось напрасно — и тогда он разгадал Жослин, осознал ее потребность в покое, ее привязанность к неизменным вещам.
Он взял эти деньги, потому что она сожгла бы их или, может, раздала бы каким-нибудь слюнявым паралитикам и больным раком детишкам, а ему на своем заводе столько не заработать и за шестьсот лет. Теперь он всхлипывает, чувствуя, как в нем зарождается, страшно и неумолимо растет отвращение к самому себе. У вас все в порядке, мсье, шепотом спрашивает соседка. Он устало машет рукой, успокаивая женщину. Оконное стекло холодит лоб, и он вспоминает нежную и прохладную руку Жослин во время его болезни, когда он чуть не умер. Самые лучшие воспоминания всегда выплывают на поверхность именно тогда, когда хочется затолкать их поглубже, чтобы они захлебнулись.
На рассвете поезд останавливается у перрона вокзала Брюссель-Миди. Он ждет, пока выйдут все пассажиры, и покидает вагон последним. Глаза у него красные, какие обычно бывают у невыспавшихся мужчин, которые набиваются в насквозь продуваемые вокзальные забегаловки, чтобы погреться, у мужчин, обмакивающих в черный и вязкий, как деготь, кофе фигурное рассыпчатое печеньице или круглую булочку. Это первая чашка кофе в его новой жизни. Кофе здесь варят плохо.
Он выбрал Бельгию, потому что здесь говорят по-французски, а это единственный язык, который он знает. Да и то… и то не все слова, он предупредил об этом Жослин, когда вовсю за ней ухаживал, а она в ответ засмеялась и с вопросительной интонацией произнесла слово «симбиоз»; он отрицательно покачал головой — нет, не знаю, что это означает, а она тогда сказала, что ждет от любви именно этого, и сердца у них затрепетали.
Он бредет под моросящим дождичком, щекочущим кожу. Посмотрите, посмотрите, как он гримасничает, вот урод, глаза бы не глядели. А когда Жослин на него смотрела, он становился красивым, он делался похож на Венантино Венантини, в иные дни именно он бывал самым красивым мужчиной на свете.
Он пересекает бульвар Миди, идет по бульвару Ватерлоо, сворачивает на улицу Луиз, оттуда — на Режанс и по ней добирается до площади Саблон, где находится снятый им дом. Он сам не понимает, зачем ему понадобился такой большой дом. Может быть, он верит, что будет прощен. Может быть, он верит, что Жослин когда-нибудь приедет сюда и поселится с ним в этом доме, что когда-нибудь то, чего не можешь себе объяснить, станет понятным. Что когда-нибудь мы все соберемся вместе, даже ангелы и маленькие умершие девочки будут с нами. Он думает, что давным-давно мог бы найти в словаре значение слова «симбиоз». И он охвачен сейчас лихорадочным возбуждением. Он — богатый человек. Что хочу, то и ворочу.
Он наверстывает свои мечты. Он купил себе очень мощную и очень дорогую красную машину, «Ауди А6 RS». Купил стильные швейцарские часы «Патек Филипп»[41] и «лунные» часы «Омега Спидмастерстар» — те, что рекомендованы НАСА для полетов в космос с экипажем на борту. Купил плазменную панель и полную бондиану. Десяток рубашек от Лакоста с крокодилом на груди, ботинки от Берлути, «Вестоны», «Биккембергсы»…[42] Сшил по мерке костюм из роскошной ткани «Дормей»[43] и еще один — у Диора, но этот ему не понравился, и он костюм выкинул. Прибарахлившись, он нанял в свой большой дом прислугу…
Теперь он целые дни просиживает на террасах кафе поблизости от Гран-Плас — в «Эль Греко» или «Павлине», а вечером заказывает домой пиццу или суши. Он снова пьет настоящее пиво, какое пьют пропащие мужики с мутными взглядами. Ему нравится «Борнем Трипль» — живой, дображивающий в бутылках монастырский эль с пышной белой или светло-желтой пеной, горько-сладкий, с хмелевыми нотками, и крепкий — девять градусов, а от темного «Кастельбира», в котором одиннадцать, начинает приятно кружиться голова. Лицо у него заплывает жиром, он постепенно толстеет.
В кафе он пытается познакомиться, завязать отношения, найти друзей, но разговоры получаются редко. Люди сидят поодиночке, каждый со своим телефоном, и бросают в пустоту своей жизни тысячи слов.
В туристическом агентстве на Королевской улице ему предлагают прогулку для одиноких по каналам Брюгге, но там, как в плохом фильме, на двадцать одного изголодавшегося холостяка оказываются всего две женщины, и ему не достается. На выходные он уезжает к морю. В Кнокке-ле-Зут он останавливается в «Усадьбе Дракона» или в «Розе Шопена».
Иногда по вечерам он отправляется в какой-нибудь клуб. Он дает взаймы деньги, которые ему никогда не возвращают. Он пытается клеить девушек. Они смеются. Ничего хорошего из этого не выходит, в лучшем случае ему перепадает несколько убогих поцелуев. Он угощает девушек шампанским, бокал за бокалом, и изредка ему удается потрогать дряблую сиську. Или даже письку — лиловатую, увядшую. Его холодные сиреневые ночи полны разочарований. Он возвращается домой в одиночестве. Пьет в одиночестве. Смеется в одиночестве. Смотрит фильмы в одиночестве. Иногда ему вспоминается Аррас, и тогда он открывает очередную бутылку пива, чтобы оказаться от Арраса как можно дальше, чтобы город расплылся в тумане.
Иногда он выбирает девушку по Интернету, как выбирают на ресторанной тележке десерт. Девушка приходит в его большой и темный дом, деньги она хватает жадно, а сосет лениво, потому что у него не встает. И вы только посмотрите на него, когда за ней захлопнется дверь: он сползает на холодные плитки пола, он съеживается, сворачивается клубком, как старый пес, он плачет от страха, обливаясь слезами и соплями, вокруг пляшут ночные тени, и ни одна не смилостивится над ним, не раскроет ему объятия. До чего смешная и жалкая трагедия.
