Ознакомительная версия.
Но он по-прежнему успешно занимался бизнесом. Эта сторона деятельности оставалась для Лидии Андреевны загадкой, она больше пугала её, чем прельщала. Но торговля бензином оказалось для него настолько прибыльной, что он купил себе квартиру, свою, отдельную от жены. Квартиру сдавали. Жил по-прежнему с семьёй, но поговаривали, что он имеет ребёнка на стороне, что его видели неоднократно с маленьким мальчиком… Однако он никогда не говорил матери, что у той есть ещё внук. Мать, пожалуй, боялась, что Сергей расстанется с женой, та всё-таки как медик как-то его держала, но сама из нежной хрупкой девочки незаметно для всех вдруг превратилась во вспыльчивую, резкую, истеричную и очень меркантильную мадам, подметающую улицу норковой шубой.
Наташа несколько раз клала Сергея в наркологический диспансер. Первый раз это произошло, когда Серёжа увидел из окна предвыборный митинг с пиратскими знамёнами и громко закричал: «Угарный газ пошёл!» Тёща тогда вызвала бригаду. Врач сказал: «Готовьтесь к худшему. Мы его из состояния интоксикации не выведем». Хрупкая Наташа, непрестанно плача: «Как я без него буду?», как-то сумела договориться, чтобы Сергею сделали диализ.
Через три месяца он снова торговал бензином, хотя потерял собственную бензозаправку с маленьким магазинчиком и автомойкой на ней. Бензозаправка оказалась у его соучредителя. Пару лет Серёжа не пил, потом сорвался снова. И Наташа опять отправила его в наркологичку, не слушая причитаний свекрови о том, что это может повредить его репутации и карьере.
24
Лидия стояла перед открытым окном и смотрела на затянутый чёрной органзой город, в прорези которой просачивался жёлтый равнодушный свет, льющийся из окон соседних домов. Внизу пробегали мелкие букашки-машины. У неё закружилась голова. Глядя в чернильную пропасть, будто в угольную шахту, внезапно подумала: «Как так можно шагнуть в эту чёрную бездну, разрезая неловкими взмахами рук пустоту? Взять – и вот так в одно мгновение перелететь из одной жизни в другую, откуда не будет возврата?» Город спал. Стояла короткая июньская ночь. Тянуло лесной сыростью от земли. Небо было какое-то, словно изъеденное хлоркой: чёрный цвет пропадал местами, точно неловкий мастер размывал побелку и ею всё забрызгал. Слезящиеся глаза домов-циклопов глядели на неё равнодушно и свысока.
Остро почувствовала себя ничтожной мошкой, которой суждено умереть, потому что она спалила свои крылья, ринувшись на будораживший и завораживающий её свет в ночи, прикинувшийся гигантским для неё оранжевым апельсином, налившимся изнутри золотистым нектаром.
Вдыхая свежий отсыревший воздух, Лидия Андреевна поёжилась, боясь заглядывать в чёрную яму, чувствуя, как холодок страха пополз по спине. Осторожно встала на письменный стол, стараясь не подходить к краю, – и захлопнула окно.
25
Мама пережила Серёжу на пять дней. Просто почувствовала себя плохо, вышла на крыльцо подышать. Пока бегали за таблетками, её не стало. Быстро и легко. Лидия Андреевна стояла в растерянности над ещё тёплым телом, чувствуя, что всё внутри у неё парализовало, но так, как будто судорога всё свела болью и не можешь пошевелиться и сдвинуться с места… И ничего нельзя отменить. А надо очнуться. Смотрела на серое лицо, застывшее и внезапно ставшее маленьким и сморщенным, будто кукольным; на чёрную пещеру беззубого рта, оползающую по краям синей глиной; на вытянувшуюся шею, почему-то напомнившую ей отжатую простыню; и голову с реденькими седыми волосами, ставшими похожими на тополиным пух. И это всё, из чего она когда-то появилась? Через три дня не останется и этого… Растворится в небытие. Затаится на донышке колодца памяти, становящегося с возрастом всё глубже, до тех пор, пока жива сама. А там уйдёт без следа, продолжая себя во внуках и правнуках…
Лидия Андреевна внезапно почувствовала, что её будто пригибает к земле, что она идёт по улице, еле передвигая ноги, ровно вековая старушка. Сутулится всё больше, становясь похожей на знак вопроса. Раньше она никогда такого не замечала. Обнаружив это, она постаралась выпрямиться – и с гордой осанкой царицы медленно шла, напряжённая, будто натянутая струна. Казалось: тронь – и забренчит тревожно. Что-то такое непонятное незаметно произошло с её позвоночником… Взял – и погнулся, словно ветка, отягощённая плодами. С этого дня она постоянно стала отмечать у себя это своё скрюченное состояние. Она будто водрузила на спину мешок, в который был засунут весь скарб её прошлой жизни. Этот мешок давил ей на лопатки, досадно пригибал к земле. Лямки тяжёлой ноши врезались в плечи, натерев их до боли и красноты. Временами она просто еле переставляла ноги, боясь оторвать их от земли… Волоком… Волоком… Волоком… Будто свинец в подмётке или налипла тяжёлая глина, пока она ползла по бездорожью, утопая по щиколотку в развезённой колее.
Состояние было – точно оборвалась связь со своими корнями и она, как дерево, подпиленное под корень, лежала на сырой земле, не в силах дотянуться до её живительной влаги, и чувствовала, как её зелёные листочки начинают сворачиваться и засыхать прямо на ветвях. Вчера в её жизни были родные, что безоговорочно её любили, несмотря на любые её поступки. Любили просто за то, что она есть, как воздух, которым дышали, как воду, что пили, не чувствуя её вкуса. Только теперь она стала понимать, что ни муж, ни дети не могут заменить родителей… Она будто лишилась крыла, под которым чувствовала себя в безопасности. Нет, у неё уже давно не было физической опоры со стороны родителей, но она знала, что их дом – это место, где её действительно готовы заслонять от ветров жизни.
Неожиданно она почему-то вспомнила себя маленькой девочкой у отца на руках и так явственно почувствовала колючесть его свитера домашней вязки, пропитавшегося запахом дешёвого табака. Руки обнимали её так крепко и надёжно, как никто уже после не обнимал. Она была оторвана от земли и твёрдо знала, что эти руки не уронят её НИКОГДА. Она вспомнила, как однажды сразу после дождя они пошли с отцом в лес. Было так скользко, что она никак не могла подняться по глинистой горе. Она просто съезжала вниз, хотя отец и проделывал для неё ступеньки, вминая размокшую землю своими огромными сапогами. Он шёл впереди, протянув ей назад руку и таща её за собой на буксире. Нынче она чувствовала себя на той же глинистой горе. Только руку уже никто ей не протягивал… Она будто пыталась уцепиться за кусты, росшие тут и там вдоль её пути; держась одной рукой за один куст, тянулась к следующему – и так передвигалась, всё время обмирая внутри, что вот сейчас вырвет растение из земли.
Лидия Андреевна давно уже больше опекала мать, чем чувствовала её помощь, но всё равно она постоянно ощущала, будто солнечные лучи на лице после долгой и снежной зимы, это мамино желание защитить. В последние годы её жизни, случайно слыша, как мать говорит о ней и внуках подругам, она удивлялась той её гордости, которая напоминала пробившийся родник, придавленный камнем, что спокойно обогнул это препятствие и с радостным журчанием устремился под горку.
Осознание того, что она потеряла маму навсегда, пришло, когда Лидия Андреевна потеряла мамино колечко. Колечко было простенькое, серебряное с большим рубином, напоминающим ей гранатовое зёрнышко. Она знала, что это колечко носила мама, когда была молодой. Маленькая Лидочка чистила его зубным порошком, чтобы то блестело. Кольцо давно перестало влезать на мамины разбухшие от стирок и сырой земли подагрические пальцы. Когда Лиде исполнилось семнадцать лет, мама подарила его ей. Лидия Андреевна теперь точно ещё раз похоронила маму. Напрасно она ходила неприкаянно по заводским коридорам и лабораториям, вспоминая, где же пробегал её путь, и, заглядывая во все углы, в которые уборщица так любила заметать широким размахом швабры мусор. Колечко нигде не блеснуло. Она повесила на двери столовой объявление с просьбой вернуть потерю, хранящую память о любимых руках, если кто-то вдруг нашёл её кольцо. Но и это не помогло. Раньше, когда она смотрела на это колечко, то будто внезапно возникало мамино лицо, выныривало из зарослей сада, раздвигаемых родными руками. Она с горечью осознала, что повзрослела окончательно. Пока живы наши родители, мы все остаёмся ещё детьми. А теперь она взрослая – и входа в детство больше нет. Дверь закрыта навсегда. Замурована бетоном и слилась с непробиваемой стеной.
26
Она помнит свой страх, что дети станут кем-то совсем не тем, кем хотелось ей. Она как бы вычертила пунктиром генеральную линию их жизни – и любой их неосторожный шаг в сторону с этой линии, по которой надо было идти прямо, переставляя ногу так, чтобы пятка поднимаемой ноги опустилась в аккурат к носочку той, что твёрдо стоит на земле, вызывал у неё ярость, налетавшую, словно шквалистый ветер, ломающий вековые деревья, но не устои.
Ознакомительная версия.
