— Вместо этого, — сказала миссис Уильямс, — мы спланируем ежегодный «Завтрак отца и сына» для шестых классов!
Я умолк.
— Сегодня, — продолжала она, держа в руках лист цветной бумаги и клей, — мы придумаем и сделаем приглашения, которые вы принесете домой после школы и отдадите своим папам. В субботу утром мы приготовим завтрак для пап и прочтем им отрывки из наших школьных работ.
Когда урок закончился, миссис Уильямс попросила меня подойти к ее столу.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего.
— Я видела, какое у тебя было лицо.
— У меня нет отца.
— О! Он… он умер?
— Нет. Хотя может быть. Я не знаю. У меня просто нет отца.
Учительница посмотрела в окно, потом снова повернулась ко мне.
— У тебя есть дядя?
Я нахмурился.
— Брат?
Я подумал о Макграу.
— Кто-нибудь, кто мог бы прийти вместо отца?
Теперь настала моя очередь смотреть в окно.
— Пожалуйста, можно я просто не пойду на этот завтрак?
Миссис Уильямс позвонила моей маме, после чего последовало еще одно собрание в нашей столовой.
— Неужели они настолько глупы? — возмущалась бабушка. — Разве они не знают, какая теперь жизнь?
Мама помешивала молоко в чашке с кофе, я сидел рядом.
— Мне не следовало врать учителям про отца Джей Ара, — сказала она, — но мне не хотелось, чтобы они относились к нему… я не знаю…
— Я могу предложить кое-что, — перебила ее бабушка. — Только не хватайте меня за горло. Может быть, мы попросим дедушку?
— Нет, только не это, — сказал я. — Может быть, мы просто наложим эмбарго на завтрак?
В столовую вошел дедушка. На нем были хлопчатобумажные штаны, все в пятнах, фланелевая рубашка с засохшими кусочками овсяной каши и черные туфли с дырками на пальцах, такими большими, что были видны дырявые носки. Ширинка, как всегда, расстегнута.
— Где этот пирог, про который ты столько говорила? — спросил дедушка.
— Нам нужно кое-что у тебя спросить, — сказала бабушка.
— Говори, глупая женщина. Говори.
Начала мама:
— Не смог бы ты пойти вместо отца Джей Ара на его школьный «Завтрак отца и сына»? В эту субботу?
— Тебе придется надеть чистые брюки, — заметила бабушка. — И причесаться. Нельзя же идти в таком виде.
— Заткнись, черт возьми! — Он прикрыл глаза и почесал ухо. — Я пойду. А теперь, черт возьми, дай мне пирога! Глупая женщина.
Дедушка ушел в кухню вместе с бабушкой. Мама задумалась. Я знал, что она пытается представить себе, что будет, если дедушка назовет миссис Уильямс глупой женщиной.
Утром в субботу мы с мамой вышли из нашей квартиры в Грейт-Нек на рассвете. На мне был вельветовый пиджак и вельветовые брюки. У дедушки в доме мама с бабушкой долго возились с моим галстуком, коричневым и очень широким. Ни та, ни другая не знали, как завязать виндзорский узел.
— Может, пусть идет без галстука? — предложила бабушка.
— Нет! — отрезал я.
На лестнице послышались шаги. Мы все трое обернулись и увидели медленно спускающегося дедушку. Волосы гладко зачесаны назад, щеки выбриты до синевы, брови, волоски в носу и в ушах выщипаны. На нем был жемчужно-серый костюм, который оттенял черный галстук, и ирландский льняной платок. Он выглядел еще изящнее, чем когда ходил на свои тайные рандеву.
— Что, черт возьми, п-п-про… пр-ро… происходит? — поинтересовался он.
— Ничего, — хором ответили завороженные мама и бабушка.
— Мы не можем завязать галстук, — сказал я.
Дед сел на «двухсотлетний» диван и жестом подозвал меня к себе. Я подошел к нему и стал между его колен. «Глупые женщины», — прошептал я. Он подмигнул. Потом дернул меня за галстук. «Дерьмо, а не галстук». Он пошел наверх и выбрал галстук из своего платяного шкафа, потом накинул его мне на шею и завязал быстро и умело. От деда пахло лосьоном после бритья с ароматом сирени, и мне захотелось обнять его. Но мы уже торопливо выходили из дома, а бабушка с мамой махали нам вслед, будто мы отправлялись в долгое странствие.
Пока «Форд Пинто» пыхтел по Пландом-роуд, я смотрел на дедушку. Он не проронил ни слова. Когда мы проехали Шелтер-Рок, я понял, что все это ужасная ошибка. Либо дедушка напряжен из-за предстоящей встречи с новыми людьми, либо раздражен из-за того, что ему приходится жертвовать своей субботой. Какова бы ни была причина, он обижен, а когда дедушка обижен, он может сказать нечто такое, о чем жители Манхассета будут вспоминать лет пятьдесят. Мне захотелось выскочить из машины, убежать и спрятаться.
Однако с той минуты, как мы въехали на школьную стоянку, дедушка переменился. Он не то чтобы стал вести себя идеально, просто это как будто был вовсе не он, а кто-то другой. Он вышел из «Пинто» так, словно выходил из лимузина на церемонии вручения «Оскара», и проследовал в школу с таким видом, будто был ее спонсором. Я держался рядом, когда мы встретились с учителями и отцами других детей. Дедушка положил руку мне на плечо и превратился в Кларка Гейбла. Он перестал заикаться, его манеры стали мягче. Теперь он был элегантным, остроумным, самокритичным и, главное, вполне в своем уме. Я представил его миссис Уильямс, и через несколько секунд мне показалось, что она положила на старика глаз.
— У нас большие надежды на Джей Ара, — выпалила она.
— Умом он пошел в мать, — сказал дедушка, заложив руки за спину, вытянувшись в струнку, как будто к его груди должны были сейчас приколоть медаль. — По мне, так лучше бы он сосредоточился на бейсболе. Вы знаете, у этого парня не рука, а винтовка. Когда-нибудь он сможет стать защитником третьей базы в «Метс». Как я когда-то. Хорошая позиция.
— Ему повезло, что его дедушка так интересуется спортом.
Школьники подали своим папам яичницу-болтунью и апельсиновый сок, потом сели с ними за длинные столы, накрытые в центре класса. Дедушкины манеры были безупречны. Крошки не падали ему за воротник, он не издавал никаких булькающих звуков, которые обычно означали, что он наелся и начался процесс пищеварения. Потягивая кофе, он распространялся на самые различные темы — об американской истории, этимологии, фондовом рынке — и рассказал о том, что своими глазами видел, как Тай Кобб попал в пять баз из пяти. Отцы смотрели на него во все глаза, как мальчишки в походе, слушающие у костра историю про привидений, пока дедушка описывал, как Кобб добежал до второй базы и, «издав индейский клич», вонзил острые носки своих ботинок в голени соперников.
Когда я принес дедушке его фетровую шляпу и помог надеть пальто, всем было жалко его отпускать. В «Пинто» я откинул голову на спинку кресла и сказал:
— Дедушка, ты был великолепен.
— Мы живем в свободной стране.
— Спасибо тебе большущее.
— Никому не рассказывай — будут завидовать.
Дома дедушка сразу поднялся наверх, а бабушка с мамой усадили меня в столовой и устроили допрос. Они желали знать все подробности, но я не хотел, чтобы чары развеялись. И потом, я думаю, они бы мне все равно не поверили. Я сказал, что все прошло хорошо, не вдаваясь в подробности.
Дедушка появился только во второй половине дня, когда начался матч «Джетс». Он уселся перед телевизором в своих запятнанных штанах и рубашке со следами засохшей овсянки. Я уселся рядом. Каждый раз, когда происходило что-то интересное, я вопросительно смотрел в его сторону, но он даже глазом не моргнул. Я сказал что-то про Джо Намата.[21] Дед ухмыльнулся. Я пошел искать бабушку, чтобы обсудить поведение дедушки, который напоминал мне доктора Джекила и мистера Хайда, но она была занята — готовила обед. Тогда я решил найти маму. Та легла подремать. Я разбудил ее, но мама попросила дать ей поспать еще немножко.
У матери была серьезная причина для усталости. Она продала себя в рабство, чтобы оплачивать квартиру в Грейт-Нек. Но в начале 1975 года вскрылась еще одна причина. У мамы обнаружили опухоль щитовидной железы.
На протяжении нескольких недель перед операцией в дедушкином доме стояла тишина, он был охвачен страхом. Только я оставался спокойным благодаря своей мантре. Я твердил ее днями напролет. Когда я нечаянно услышал, как бабушка и дядя Чарли шепчутся о моей матери, о риске, связанном с операцией, о том, что опухоль может оказаться злокачественной, я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Я не буду беспокоиться о том, чего никогда не произойдет.
В день операции я сидел под сосной на заднем дворе дедушкиного дома и повторял свою мантру шишкам, которые, как рассказывала мне Шерил, были «детками сосны». Интересно, думал я, кто же тогда сосна — мама или папа? Я положил шишки поближе к сосне, возвращая их маме-папе. Появилась бабушка. «Это чудо!» — воскликнула она. Маму прооперировали, и все было нормально. Бабушка не сказала, да она и не знала, что чудо совершил я. Я спас маму своей мантрой.
