Теперь, в подвале, мне казалось, что я стою по грудь в набежавшей волне слов. Я открыл самую большую и тяжелую книгу, которую смог найти, — историю похищения ребенка Линдберга.[20] Вспомнив угрозы отца, я ощутил родство с малышом Линдбергом. Я рассматривал фотографии его маленького трупа. Я запомнил слово «выкуп», которое, как мне казалось, означало что-то вроде алиментов.
Многие из книжек в подвале оказались слишком сложными для меня, но мне было наплевать. Я с благоговением рассматривал их, если не мог прочесть. В одной из коробок хранилась великолепная серия книг в кожаных переплетах — полное собрание сочинений Диккенса, — и из-за того, что так назывался бар, я ценил эти книги больше остальных и жаждал узнать, о чем в них говорится. Я нетерпеливо рассматривал рисунки, особенно изображение Дэвида Копперфилда, мальчика моего возраста, в баре. Надпись под рисунком гласила: «Моя первая рюмка в пабе».
— О чем эта книга? — спросил я у дедушки за завтраком, показав ему «Большие надежды».
— О мальчике, у которого были на… на… надежды, — ответил тот.
— Какие надежды?
— Надежды — это про… про… проклятие.
Озадаченный, я съел ложку овсянки.
— Например, — сказал он, — когда я же… же… женился на твоей бабушке, у меня были надежды.
— Разве можно так разговаривать с внуком? — возмутилась бабушка.
Дедушка горько рассмеялся.
— Никогда не женись ради секса, — сказал он мне.
Я съел еще одну ложку овсянки, жалея, что спросил.
Две книги из подвала стали моими постоянными спутницами. Первой была «Книга джунглей» Редьярда Киплинга, в которой я познакомился с Маугли — он стал мне двоюродным братом, как и Макграу. Я часами общался с Маугли и его приемными родителями — добрым медведем Балу и пантерой Багирой. Они оба хотели, чтобы Маугли стал адвокатом. По крайней мере, так я это понял. Они все время заставляли Маугли изучать закон джунглей. Второй книгой был рассыпающийся томик, изданный в тридцатых годах, который назывался «Минутные биографии». Его страницы цвета топленого молока были наполнены краткими историями жизни и чернильными портретами великих исторических личностей. Мне нравилось щедрое использование восклицательных знаков в тексте. «Рембрандт — художник, который экспериментировал с тенью! Томас Карлайль — человек, который облагородил труд! Лорд Байрон — европейский плейбой!» Я наслаждался обнадеживающей формулой этой книги: каждая жизнь начиналась с тягот и неизменно вела к славе. Часами я смотрел на Цезаря и Макиавелли, Ганнибала и Наполеона, Лонгфелло и Вольтера, и мне особенно запомнилась страница, посвященная Диккенсу, святому покровителю брошенных мальчишек. На портрете в книге был тот же самый профиль, что и над входом в бар.
Однажды я так погрузился в «Минутные биографии», что и не заметил, как надо мной склонилась бабушка, протягивая доллар.
— Я тебя повсюду искала, — сказала она. — Дяде Чарли ужасно хочется курить. Сбегай в бар и принеси ему пачку красного «Мальборо».
Пойти в «Диккенс»? Войти в «Диккенс»? Я сгреб «Минутные биографии» под мышку и сорвался с места.
Однако, добежав до бара, я остановился. Положив руку на дверную ручку, я почувствовал, как бешено бьется сердце. Меня тянуло в бар, но это притяжение было таким мощным, таким непреодолимым, что я счел его опасным. Бабушка читала мне статьи из «Дейли ньюз» о том, как купающихся затягивали морские водовороты. Наверное, так ощущаешь себя в водовороте. Я глубоко вдохнул, открыл дверь и нырнул вовнутрь. Дверь со стуком захлопнулась, и меня поглотила темнота. Альков. Впереди была еще одна дверь. Я потянул за ручку, скрипнули ржавые пружины. Снова сделав шаг вперед, я оказался в длинной узкой пещере.
Когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что воздух здесь красивого бледно-желтого оттенка, хотя я и не видел никаких ламп или других возможных источников света. Воздух был цвета пива, пах пивом, и дыхание у всех присутствующих было с ароматом пива: с привкусом солода, густое и пенное. Сквозь пивной дух пробивался запах обветшания и гнили, не то чтобы неприятный, а больше похожий на аромат старого леса. Здесь также чуть-чуть пахло духами и одеколоном, тоником для волос, кремом для обуви, лимонами, бифштексами и газетами, а еще заливом Манхассет. Мои глаза начали слезиться, как в цирке, где в воздухе стоял острый звериный запах.
О цирке также напоминали мужчины с белыми лицами, оранжевыми волосами и красными носами. Там сидел владелец часовой мастерской, который всегда давал мне шоколадные сигареты. Еще там был хозяин магазина канцтоваров, вечно жующий сигару, который всегда так пялился на мою мать, что мне хотелось ударить его по ноге. И еще десяток мужчин, которых я не узнал и которые выглядели так, будто только что сошли с городского поезда, а также несколько человек в оранжевых футбольных фуфайках с эмблемой «Диккенса». Одни сидели на высоких табуретах вдоль барной стойки, которая представляла собой кирпичную стену, увенчанную светло-золотистой дубовой плитой. Другие расселись по углам, в темной комнате, — как большое стадо редких животных, которых я выслеживал.
В «Диккенсе» также были и женщины, потрясающие женщины. У той, которая сидела ближе всех ко мне, были длинные светлые волосы и серебристо-розовые губы. Я видел, как она провела наманикюренным пальчиком по шее мужчины и прижалась к его руке. Я поежился при этом проявлении физического влечения. Как будто почувствовав мое смущение, женщина повернулась.
— О-о, — сказала она.
— Что случилось? — спросил стоящий сзади нее мужчина.
— Ребенок.
— Где?
— Вон там. У двери.
— Эй, чей это ребенок?
— Не смотрите на меня.
Из темноты вышел Стив.
— Чем могу помочь, сынок?
Я помнил его по софтбольному матчу. Он был, наверное, самым высоким в баре. Волосы слегка вьющиеся, лицо темно-красное, цвета красного дерева, а глаза как голубые щелки. Стив улыбнулся мне, обнажив крупные кривые зубы, и мне показалось, что в комнате стало светлее.
— Эй, Стив! — крикнул мужчина, сидящий у стойки. — Налей пареньку выпить за мой счет, ха-ха!
— Ладно, — кивнул Стив, — пацан, Бобо тебя угощает.
Дама с розовыми губами сказала:
— Заткнитесь, придурки, вы что, не видите, как он испугался?
— Что тебе нужно, сынок?
— Пачку красного «Мальборо».
— Черт.
— Парень курит всерьез.
— Сколько тебе лет?
— Девять. Скоро будет десять… Это для моего дяди.
— А кто твой дядя?
— Дядя Чарли.
Раздался взрыв смеха.
— Ну, ты, пацан, даешь! — закричал мужчина. — Дядя Чарли — это круто!
Все снова расхохотались. Я подумал, что если всех смеющихся в мире собрать вместе, то смех звучал бы именно так.
— Да, точно, — сказал Стив. — Это племянник Чаза!
— Сын Рут?
— Да нет, второй сестры! Твою мать зовут Дороти, так?
Я кивнул.
— Как тебя зовут, сынок?
У Стива был роскошный голос. Теплый голос, в котором как будто перекатывались камушки.
— Джей Ар.
— Джей Ар? — Он искоса посмотрел на меня. — Что это значит? Как твое полное имя?
— Это и есть полное имя.
— Правда? — Подняв бровь, Стив взглянул на бармена. — Каждое имя что-то значит.
Мои глаза широко раскрылись. Я никогда об этом не задумывался.
— Тебе нужно придумать прозвище, если ты собираешься ходить в «Диккенс», — сказал Стив. — В следующий раз, когда придешь, подготовь прозвище, или нам придется самим его придумать.
— Что ты читаешь? — спросила дама с розовыми губами.
Я протянул ей книгу.
— Мои… нудные биографии, — произнесла она.
— Это про известных мужчин, — сказал я.
— Я-то думал, это ты написала книгу о мужчинах, — обратился Стив к женщине. Та захихикала.
Бармен порылся под стойкой и достал пачку «Мальборо». Он протянул мне сигареты, и я сделал шаг вперед. Все наблюдали за тем, как я положил доллар на барную стойку, взял сигареты и медленно пошел назад.
— Заходи еще, пацан, — сказал Бобо.
Опять раздался взрыв хохота, за ним еще один. Смех был таким громким, что никто не услышал моего ответа.
— Я приду.
Тетя Рут сняла свое эмбарго приблизительно в то же время, когда арабы сняли свое. Мне снова было позволено навещать Макграу и двоюродных сестер. После школы я бежал по Пландом-роуд за Макграу, а потом мы неслись на Мемориальное поле играть в салки или к пруду ловить рыбу в безумном восторге оттого, что мы снова вместе. Но через несколько недель случилось нечто намного хуже эмбарго. Это было эмбарго, облава и похищение вместе взятые. Тетя Рут решила переехать с детьми в Аризону. Тетя небрежно сообщила нам новость, когда они с бабушкой пили кофе в кухне. Она сказала, что ее детям лучше будет «на западе». Горы. Синее небо. Там воздух как вино, а зимы похожи на весны.
