Я продолжал работать в баре. Посетителей приходило много, мне повысили зарплату. Работал теперь четыре раза в неделю.
Мы вернули долги, но из экономии переехали к Жале. Она отдала нам спальню, а сама перебралась в кабинет, на раскладушку.
Жале постоянно требовала внимания. Стоило, например, заговорить по-русски, как она немедленно встревала и спрашивала, о чем мы. Находясь в другой комнате, кричала, чтобы говорили громче, а то не слышно. Не мыла за собой посуду. Изображала обмороки за просмотром кулинарных поединков. Шпионила в спальне. Если ей не звонили пару дней, просила обзвонить знакомых и сказать, что она умерла… Это нервировало.
Хуже всего, что Жале не запиралась в уборной. То и дело натыкался на нее.
— Жале, ты не могла бы запираться? — спросил корректно.
— Нет, — так же корректно ответила Жале. — Вдруг я умру или упаду в обморок — как вы меня вытащите?
Редко прошу о чем-то Бога. Но Жале не оставила выбора.
«Дорогой Бог, не позволь ей попытаться умереть сейчас, пусть подождет хоть пару минут!» — взмолился я, когда в очередной раз наткнулся на Жале в позе интимной задумчивости. Бог отнесся с пониманием.
Жале считала себя потомственной турецкой аристократкой. На деле это означало, что можно доставать деньги как угодно и где угодно, только не заниматься монотонным повседневным трудом. Из-за денег Жале и терпела нас в своей спальне, и своей кухне, и своей жизни. Хотя везде всячески подчеркивалось, что это благотворительность с ее стороны.
Иногда Жале подрабатывала гримершей. Кстати, так они с Наташей и познакомились еще до моего приезда. Но Наташа больше никогда не доверяла ей лицо — это было опасно.
Мои дни были похожи. Подъем, горячий душ, крепкий кофе. Искать работу…
Не брезговал ничем. Грузил хлеб, выносил мусор, мыл окна и витрины, автомобили на заправках. Там были постоянные сотрудники. Но у них иногда что-то приключалось. Тогда мир прибегал к моей помощи.
Мне все это безумно нравилось! Например, когда превращал автомобиль в такой ослепительный, что даже укусить охота… Водитель видел в нем свое радующее душу отражение, приходил к выводу, что сработано хорошо, расплачивался и довольный уезжал. А я оставался с резиновым шлангом в одной руке и несколькими купюрами в другой. И вода капала из шланга на ботинки… В эти мгновения хотелось крикнуть «Ура!» Но я лишь поправлял выданный на один день комбинезон, служивший, наверное, еще механику времен Османской империи, садился на пустую железную бочку из-под машинного масла и ждал другого клиента…
У меня появилось много новых знакомых. Это были простые, малообразованные, но в большинстве — добрые люди. Мы шли с Наташей по городу, и вдруг кто-нибудь подмигивал, или по-товарищески хлопал по плечу, или даже выкрикивал мое имя и махал рукой.
— Откуда они тебя знают? — удивлялась она.
Холодными вечерами любили ужинать дома. После ужина играли в «дурака». На счет. Я намного опережал Наташу по очкам. Проигрывая, Наташа нервничала и обижалась. Несколько раз заканчивалось слезами. Тогда прекращали игру, и я жалел Наташу. Я любил ее жалеть, потому что тогда все на свете забывалось. А забывать — это очень сложное дело. И наинужнейшее, если разобраться.
В одиннадцать отправлялся в «Мимозу». От дома до бара можно было дойти пешком. Занимало около получаса.
Одевал черную водолазку, лосины и приступал к своим обязанностям — чистил и резал морковь, выдавливал сок из лимонов, раскладывал по блюдечкам соленые орехи, протирал стаканы.
На экране над сценой показывали один и тот же фильм — о лучших виндсерфингистах мира. Как они живут, тренируются, выступают на соревнованиях. Я с удовольствием смотрел его снова и снова. Хотелось побороться с парусом, попрыгать на волнах и побарахтаться в океане…
В полночь экран убирали и врубали музыку. Мы надевали черные фартуки и бросались в бой.
— Как дела? — спрашивал Тунч спустя сорок минут. — Что-нибудь не так? У тебя усталый вид.
— У меня он всегда такой последнее время, — отвечал я, улыбаясь. — Это потому, что Наташа совсем не устает на съемках.
— Хочешь что-нибудь выпить?
— Хочу.
Мы наливали по рюмке текилы.
— Шерафе! — говорил Тунч.
— Шерафе! — в стотысячный раз повторял я главное слово на турецком языке. — Будем здоровы!
Среди ночи к стойке подходил Омер-бей. Он заказывал виски, поворачивался к залу и наблюдал. Омер-бей казался озабоченным. Словно пытался изобрести новый способ выкачивания денег из посетителей. Или гадал, что делает без него жена.
Иногда к стойке подходила Чолина, помощница Омер-бея. Она брала выпить, всегда разное. Я спросил об этом. Чолина таинственно улыбнулась:
— Не нашла пока свой любимый напиток, — сказала она и погладила меня по руке. — Но однажды обязательно найду.
— Не вздумай путаться с ней, — предупредил Тунч. — Это девушка Хасана!
Хасан возглавлял секьюрити. На его крупном лице, вероятно, когда-то пытались играть в американский футбол или кегли. Ходили слухи, что он приторговывает «порошком».
В будни, когда посетителей было немного, время тянулось долго. Когда же от посетителей рябило в глазах, время пролетало пулей. Особенно, в разговорах с гостями. Музыка гремела, и приходилось кричать собеседнику в ухо. В эти мгновения, я успевал почувствовать, какие у женщины духи, а у мужчины одеколон, заметить какую-нибудь маленькую деталь, выделявшую человека. Например, как он держит стакан — мизинцем поддерживая дно, или отогнув мизинец в сторону, или поставив стакан донышком на ладонь, или сжимая его крепко, будто флаг или шпагу… И как она держит сигарету, и как стряхивает пепел, и как часто смотрит по сторонам, и на каких мужчин обращает внимание, и как движутся ее губы, когда она говорит…
Часто я думал о баре, как об огромном аквариуме, заполненном музыкой вместо воды. И иллюзиями, клубящимися на дне стаканов. Только если сначала аквариум находился по мою сторону стойки, и я чувствовал себя, как беспомощная глупая рыба на глазах любопытной толпы, то теперь аквариум переместился туда, где были все эти люди. И почти в каждом отражалась какая-то часть меня.
2
За неделю до Нового года Наташа получила в агентстве Дениза деньги.
— Давай поедем на праздники в горы, — предложила она. — Все едут в Улудаг.
— Кто?
— Ингин, Юсуф и вся компания. Поехали! У нас есть деньги.
— О чем вы говорите? — спросила Жале.
Наташа объяснила.
— Так и быть, можете заплатить мне за несколько месяцев вперед, — великодушно разрешила Жале.
Через пару дней все решилось. В «Мимозе» предложили поработать в праздники по тройному тарифу. Я согласился.
— Значит, поеду без тебя, — сказала Наташа. — Я устала…
На утро за Наташей заехали. Собралась большая компания, на девяти машинах.
— Позвони мне, пожалуйста, — попросил я на прощанье. — Как доберешься, обязательно позвони.
За Наташей захлопнулась дверь. Послышался звук отъезжающего автомобиля. И стало тихо. Я удивился. Показалось, что так тихо еще не было в этой квартире. И в этом городе. И в этом мире. И я вдруг понял, что до последнего не верил в ее отъезд.
Вернулся в спальню и лег, положив руку на соседнюю подушку. Она будто еще хранила тепло Наташиной щеки. Уткнулся в это место лицом и закрыл глаза.
Заснуть не удавалось. Тогда встал и сварил кофе. Но так и не выпил, и кофе остыл.
«Семь часов езды, — прикинул я, — максимум восемь. Она позвонит после пяти. Времени вагон. Чем себя занять?»
Вышел на бульвар Барбаросса. Пронизывающий ветер обжег лицо. За Бещикташем виднелось Мраморное море. Оно было серым и пряталось в дымку.
«Всякое в жизни случается, — думал я. — Люди ссорятся и мирятся, делают глупости и просят прощение. Нужно легче относиться к себе, спокойнее, что ли. Словно это не ты, а другой, за кем наблюдаешь со стороны. И подшучиваешь. Тогда из всей этой чертовой дребедени легко выделишь главное. И сможешь быть сильным, когда нельзя быть слабым. А когда сильным быть необязательно, просто вздохнешь, улыбнешься, мысленно похлопаешь себя по плечу и не станешь разыгрывать Рэмбо. Это нормальная взрослая жизнь. Пора оставить игры в оловянных солдатиков…».
В действительности было сложнее. Оловянные солдатики с пеленок жили внутри большинства из нас, мужчин, родившихся в России. Так глубоко, что и не докопаешься. Разве что при помощи саперной лопаты. До поры они были безопасны. Но лишь только рядом возникало небольшое недоразумение, какая-нибудь ерунда с претензией на катастрофу, как эти маленькие кусочки металла начинали шевелиться, расти и вылезать на поверхность. И ничего нельзя было с этим поделать.
Вот и теперь я чувствовал — оловянный солдат зашевелился внутри…
