Глава третья
Бессонница консула
Заместитель консула угодил в когти демона бессонницы, королевской болезни; он лежал с плотно закрытыми глазами в своей спальне-клетушке, где были скрипучая кровать, старый комод и потрескавшееся зеркало. Его ни на миг не отпускали тревоги, похожие на мутный раствор кислоты, он лежал и словно наяву видел, как темные мысли летят стаями на множестве экранов его сознания. Томительные часы бодрствованья давили на сердце так, будто это были целые столетья. Воспоминания прорывались из самых разных периодов жизни, сгрудившись на переднем плане памяти, сражались за его внимание. У них не было формы и какого-то определенного порядка, однако они были очень живыми и изматывающими — одновременно шелковистые и колючие, как шипы. Ночь за ночью ему были обеспечены видения, приносившие с собой лишь ощущение безысходности и беспомощности. Этот красивый и получивший отменное воспитание молодой человек когда-то страстно мечтал служить в «Английском банке» (блистательные успехи в учебе вполне позволяли ему рассчитывать на это), однако был исключительно по недомыслию продан в рабство собственной матерью, обожавшей его так пылко, как обожают единственное чадо. Как такое могла случиться? А очень легко. «Ты безусловно создан для дипломатической карьеры», — изрек в один прекрасный день дядя Феликса, лорд Гален, пытаясь сыграть на его честолюбии, ловко дирижируя оркестром юношеских амбиций. Однако мнения самого юноши никто никогда не спрашивал, а он был слишком слаб, чтобы противостоять этому домашнему пирату, который после смерти отца стал любовником матери Феликса. Мальчик рос хилым и не очень решительным, и повзрослев, сделался еще более робким. Потому и оказался в Авиньоне — всего лишь в ранге заместителя консула, незавидное начало дипломатической карьеры, впрочем, на службе он особо не усердствовал. Так и прозябал, полумертвый от скуки и презрения к самому себе.
Ведомство не удосужилось — хотя бы ради соблюдения приличий — объявить эту должность почетной,[72] что, возможно, подвигло бы Галена назначить ему содержание. А так Феликсу платили как простому клерку в адвокатской конторе. Единственный помощник, который полагался ему по протоколу, и тот был нанят на неполный рабочий день. Он должен был следить за. незначительными расходами своего начальника и печатать отчеты, если тот писал их. Собственно, отчитываться было не в чем, ведь когда в Авиньон приезжали британские подданные, они в консульство не заглядывали. Вилла утопала в пыльных олеандрах и пуансеттиях. Если бы только его мать могла видеть его — Слуга Короны! Издав нечто похожее на язвительный смешок, он повернулся на бок. И все же она должна гордиться им. Неожиданный всплеск не совсем осознанных желаний и надежд вызвал в памяти картину, от которой у него всегда перехватывало дыхание, словно он загнал шип под ноготь. Тогда он открывал глаза и явственно видел ее, всю высохшую, кожа да кости, в инвалидном кресле. Глядя на пыльную голую электрическую лампочку, свисавшую с потолка, Феликс в тысячный раз задумался о своей жизни. Его отец умер, когда он был еще совсем маленьким; через несколько лет мать завела долгий, не нарушающий рамок приличия роман с его братом, энергичным Галеном (все чрезвычайно осмотрительно, никаких двусмысленных ситуаций). Эти отношения длились, пока прогрессирующий паралич не приковал ее к креслу-каталке, которое возил специально нанятый помощник — в перчатках, в длинном сером плаще, в шляпе-котелке. Феликс слышал знакомое шуршание узких шин на гравиевых дорожках в садах Феликстоу, Хэррогита, Борнмута и прочих курортов. Когда ее недуг стал слишком тяжким, она из гордости порвала связь с Галеном — ей было невыносимо его обременять, мешать его блестящей карьере. Гален принял ее решение с радостным облегчением, хотя и чувствовал себя предателем. Разумеется, он клятвенно пообещал, что она ни в чем не будет нуждаться. Связь с ней он поддерживал через врачей, но напрямую не написал больше ни разу, ибо этот лихой «пират» всегда испытывал суеверный страх перед бумагой и чернилами. Ему вдолбили, что письмо — это документ, который может сыграть с тобой злую шутку, если вдруг зайдет речь о суде, вот откуда эта непристойная боязнь. Но даже если бы он, вдруг расхрабрившись, написал ей, она не ответила бы, поскольку не могла держать ручку; говорила она с большим трудом, весьма нечленораздельно. Нижняя челюсть у нее отвисла и слегка перекосилась, и от этого изо рта постоянно текли слюни. В нескрываемом ужасе от своего состояния, она лишь молча смотрела черными глазами, в которых тлел смертельный страх. Ее помощника звали Уэйдом, и он украшал свой котелок перышком фазана. Теперь он был ей роднее сына и любовника. Теперь она жаждала лишь одного — умереть, избавиться от всего этого кошмара… Уэйд каждый вечер не меньше двух часов читал ей Библию.
Феликс застонал и повернулся лицом к отвратительным обоям с назойливыми, грубо нарисованными каретами. Тяжело вздохнув, он попытался словно с разбега провалиться в сон, как если бы прыгал с высокого утеса… Ничего не вышло, потому что теперь другие мысли, более приземленные, зароились в голове, как блохи, оккупировавшие его матрас, несмотря на порошок Китинга. На сей раз его изводили служебные неприятности, грянувшие, как только он попытался выписать новый флаг для флагштока, кое-как закрепленного на балконе второго этажа. Во время традиционных гуляний на Троицу, которые завершались великолепным галопом камаргских gardiens,[73] какой-то кретин разрядил в воздух ружье — ип feu dejoie[74] и в священном английском флаге образовалось несколько дырок, так что теперь он напоминал реликвию с поля битвы в Фонтенуа.[75] Феликсу больно было видеть флаг милого отечества в столь плачевном состоянии, и, составив подробный рапорт о происшедшем, он попросил у Лондона новый. Но не тут-то было! Вокруг имперского символа завертелась бурная и весьма желчная переписка; Ведомство настаивало на том, чтобы виновный был найден и отдан под суд за содеянное, и чтобы суд обязал этого злодея заменить флаг; а коль скоро этого не случится, писали из «Рабочего отдела» (Департамент обслуживания посольств), на флаг должен раскошелиться сам Феликс. Это предложение ввергло Феликса в дикую ярость. Туда-сюда летали полные яда депеши на дипломатических бланках. Лондон стоял на своем. Надо найти виновного. Феликс мрачно улыбался, вспоминая опоясанный ремешком шлема подбородок всадника, и букеты искр, которые высекал копытом рысак этого шутника из булыжной мостовой. А ведь шутник чуть-чуть не попал в Феликса, со своего балкона наблюдавшего за процессией. Чуть правее, всего на фут, и появилась бы вакансия, требуется консул… Представители Короны с удовольствием дали бы объявление в «Тайме». Феликс и сейчас, будто наяву, ощущал ветерок, поднятый пролетевшей мимо пулей, и едкий запах кордита[76] от боевого снаряда, явно изготовленного в домашних условиях. А как же флаг?
Да, флаг! Может быть, все же самому позаботиться о «деликатной штопке»? Ну не совсем самому, конечно. В городе недавно открылась новая мастерская, где, среди прочих, предлагали и такую услугу. Однако нелепое чувство стыда удерживало Феликса. Не унизительно ли? Консул Ее Величества в заношенном костюмчике мечется по городу с дырявым флагом, ищет, где бы его залатать. Унизительно. Однако, если все оставить как есть, назло начальству, существует опасность, что какой-нибудь консульский шпик из Марселя донесет на него. Феликс вздохнул и повернулся с боку на бок, словно хотел отвернуться от этих бесплодных терзаний. Да, ловко тогда Гален занял отцовское место, всё взял на себя, оплату школы, налог на наследство, ренту за дом, и так далее. Собственно, он и в самом деле стал ему отцом, да еще таким образцовым. Распоряжения он отдавал коротко и ясно; и подчинялись ему беспрекословно, будто он был самим Господом Богом. Потрясенному и испуганному ребенку ничего не оставалось, как слушаться дядю. Гален, на самом деле, требовал благоговейного поклонения, но Феликс был способен лишь на молчаливое повиновение маленькому человечку с множеством золотых коронок, которые ярко сверкали при свете огня в камине, когда он расписывал великолепные перспективы, кои сулит служба в Департаменте иностранных дел.
И вот Феликс тут. Прислушивается к разбойничьему свисту мистраля, набросившегося на город: он колотит в скрипучие ставни, он трясет ненадежный флагшток, играя на нем, точно на варгане. Консульский знак внизу тоже пострадал от пуль, но повреждения были не особенно большими. Первое, что приходило в голову — какой-то голодный британец пытался в отчаянии отхватить от него кусок, добиваясь защиты. «Помните, мистер Чатто, — напутствовал его министр иностранных дел, вручая соответствующие документы, — служение Британии и Короне требует самоотверженности и полной самоотдачи. Я знаю, вас ждет много испытаний; и вам придется собрать все свои душевные силы, чтобы достойно их преодолеть. Искренне желаю вам удачи». Будь он в менее мрачном настроении, наверное, сейчас бы хрипло усмехнулся, вспомнив это напутствие. Но, хотя плечи его действительно инстинктивно дернулись, будто от смеха, лицо оставалось бледным и отрешенным, как бывает при обострении гайморита, когда аспирином делу не поможешь. Из сада доносился запах пыли… пыли и мимозы. Между порывами ветра воздух тотчас наполнялся обычными шумами, в том числе и колокольным звоном в храме Святого Агриколы. К этому времени зрители уже наверняка покинули театр и заполнили площадь, и, несмотря на сильный ветер, сейчас ненадолго оживут кафе; слишком холодно для иных развлечений, остается только юркнуть в бар и выпить горячего «к grog». В сущности, еще не так уж и поздно. Подобно всем несчастным, склонным к мигреням из-за хронического гайморита, Феликс привык к бодрствованью, к черным ночам, разматывающимся перед ним лентой одиночества.
