Рано утром они пошли вдоль берега. На обнажение, догадалась Аганя. И стала пробираться за ними — кустами, скрытно, стыдясь того, что делает. И хотела, уговаривала себя остановиться, вернуться, да ноги несли, и руки разгребали чащобу, и царапали, стегали по лицу ветки, словно понукая, добавляя прыти.
Они останавливались, что-то показывали друг другу руками, записывали, выбирали, разбивали молотком округлые стяжки, снова шли вдоль обрывистого берега. «Кориолиса силы», — вспомнила Аганя. Хотя здесь, на излучине, вопреки этой силе, река намыла крутизну на левом берегу. С лучами солнца Бобков скинул верхнюю одежду и бросился в воду. Как же он хорошо плавал! Сразу было видно человека, выросшего на реке. Три-четыре взмаха, и уже далеко от берега, развернулся и, поплыв «солдатиком», обеими руками стал зазывать Елену Владимировну. Вышла и та из одежд, ступила в воду. Ладная, величественная, как олениха. И поплыла она, как олениха, не примочив подбородок.
Она приближалась к нему, и у Агани прихлынула кровь, помутилось в глазах. И словно бы когти вылезли из под ногтей. Мысленно она даже кинулась на плывущую женщину росомахой. Росомахой, самым злым, хотя и не самым крупным зверем в тайге. Заедающей добычу, попавшую в ловушку охотников. Отгрызающей себе лапу, если попалась сама. Единственным зверьком, способным напасть на человека, без того, чтобы человек не раздразнил зверя. Аганя бросилась росомахой, и кровавая муть пошла по воде… Но он, Андрей, не мог, не должен был видеть этого, он не мог остаться один. И сердце Аганино притихло, улеглись в нем страсти. Росомаха промахнулась, утопла, сгинула. А женщина поплыла, широко поводя под водой руками, высоко держа голову. Да уж и не женщина вроде никакая, а она сама, Аганя, плыла в ее теле.
Плыли они рядом, скользили по поверхности вод, уносимые течением, овевая друг дружку, ровно две белуги.
И два белых лебедя, будто в сказке, пролетали над ними. То ли лебеди отражались в реке, то ли люди в небесах?
Вслед за Андреем Николаевичем и Еленой Владимировной все геологи полюбили купанье.
Но, может быть, это происходило потому, что среди пришедших на Ахтаранду геологов все больше утверждалось мнение: искомого здесь нет. Скарновые породы «трубки взрыва» — не алмазаносны. Также все больше они смотрели в сторону Бобкова, признавали его взгляды, доказательства, метод. Аганя слышала не раз, как молодые ученые люди шептались меж собой, удивляясь, почему это руководство не только не прислушивается к Андрею Николаевичу, но даже наоборот, из сезона в сезон поступает вопреки ему. А самого его, как в насмешку или издевку, посылают туда, где, как он же доказывал, месторождения быть не может.
— А что если нам самим сорваться, — запламенел однажды вечером у костра рабочий Слава, — и уйти туда, куда вы говорите? Победителей не судят!
Слава при этом горделиво поглядывал на Аганю.
— В геологии — как в армии, — сдержанно улыбнулся Бобков, — нужно безукаснительно выполнить приказ. К тому же в науке существует доказательство от обратного: нужно исключить все «нет».
Андрей возвращался к вечеру с расцарапанными руками — так безукаснительно выполнял приказ. Но тогда, когда — даже Агане это было очевидно — действительно требовалось быть молчаливым и исполнительным, срывался. Прибыл куратор по партийной линии, все тот же Агананин однокурсник, только поднявшийся на ступеньку выше. Он похвалил за научную инициативность сидящего рядом Оффмана, других отдельно взятых товарищей, но особо воспел славу народным массам, которые, если потребуется, способны вверх тормашками перевернуть всю Сибирскую платформу.
— А народные массы и кубометровые пробы имеют одну и ту же единицу измерения? — спросил Андрей Николаевич.
— Что вы себе позволяете?! — выпятил грудь куратор.
— Ничего особенного. Дело в том, что масса — это плотность помноженная на объем. Вот я и хотел уточнить.
— Мы учтем ваши уточнения, — пообещал наставник.
Аганя полагала, что в эти дни, рядом с Еленой, Андрей был спокоен душой и счастлив. Но желваки, обострившаяся вмиг скула и словно зажатая веками боль в глазах, выдали в нем скрываемое смятение, почти тупиковую горечь.
Тем же вечером она увидела его пьяным. Если бы ей кто-то раньше сказал, что такой человек, как Андрей Николаевич, может пить допьяна, она бы просто рассмеялась. Но он напился, как самый обыкновенный деревенский мужик.
Ради встречи самого важного начальства налили всем раз-другой грамм по пятьдесят.
— Единица
— ноль,
Единица
— вздор.
Один
— даже если очень важный,
Не поднимет
— простое пятивершковое бревно…
Григорий Хаимович любил читать стихи Маяковского. Голос у него был, наверное, таким же, как у Маяковского: зычным, густым. Его обычно во время общих посиделок просили, и он читал.
— Как верно Маяковский ответил Есенину! — загорелась одна из девушек-практиканток:
В этой жизни
умереть не ново.
Сделать жизнь
значительно трудней!
Все с подъемом захлопали. Агане тоже очень понравился такой ответ: Маяковского они в школе проходили. А про Есенина она слышала от многих бывших заключенных: и дома еще, и здесь. Они пели его песни и стихи рассказывали. И хотя считала, что он такой же, из них же, из заключенных, но стихи этого Есенина ей до слез нравились, стыдно сказать, больше, чем самого Маяковского, нравились.
— Ответил-то хорошо, — вдруг из задумчивости заговорил Бобков. — Если бы сам потом не сделал того же. Так что ответили они одинаково.
Бывшие уголовники любили рассказывать, что Есенин покончил с собой. У них это выходило с надрывом, с тем чувством, что жизнь, подлянка, такого парня довела, а чего они живут, свет коптят?! Да только этим сукам назло и живут, и жить будут! Почему жизнь подлянка, и кто такие суки, было не ясно. Но было понятно, что людям в жизни досталось. Но вот чтобы Маяковский, маяк революции, ушел из жизни, как горемычный Есенин… Этого в школе не проходили, и уразуметь это Аганя не могла.
Другие, может быть, и знали. Знали, потому что не удивлялись, не спрашивали. Но как-то странно замолкли.
Бобков поднялся и пошел. И это тоже было неловким для всех — все-таки человек приехал, из выше стоящего руководства. Пошел себе, ни здравствуй, ни прощай. Так, конечно, тоже не делают.
Елене Владимировне идти за ним было не след. Она кивнула одной из девушек, Даше из ее партии, а та будто только этого и ждала. Прямо опрометью бросилась за ушедшим человеком.
Аганя посидела, подождала, чтобы сразу внимания не обращать, да и тоже пошла потихоньку.
И что же? Сидят они с дебелой, светловолосой Дашей в леске на валежине и распивают бражку! Даша эту бражку специально его пригласить и ставила, а тут случай подвернулся!
— Огонек! — позвал он. И пьяненький такой уже был. Веселенький. Руками размахивал. Не знать бы, ни за что не подумаешь, что ученый человек. — Сама са-адик я сади-ла…
Пел-то он хорошо, ладно пел.
— Ответили-то они одинаково, — вдруг задумывался он, — только перед кем?
— Сама бу-уду по-оливать… — помогла ему Даша. И налитые ее губы переспело вывернулись, словно готовые опасть.
— Знаете, что меня больше всего поразило в фашистском концлагере? — говорил он, что даже оно и весело выходило. — Нет, не то, что людей морили голодом. Изо дня в день одна прокисшая брюква, а работали по десять-двенадцать часов. Содержали, как со скот. А то, что так относились только к русским. К пленникам из России.
— Как так, из России? — не поняла Аганя. — Из Советского Союза?
— Для них мы все — якут, казах, грузин, русский, не важно — были Россией. Массы русских военнопленных. А рядом, через колючие заграждения жили такие же военнопленные, но французы, испанцы… К ним было совсем иное отношение. Как к людям! У них играла музыка. Кормили их так, что они даже нам иногда кидали еду через проволоку. Иные из жалости. Но бывало, что удивительно, из чувства превосходства, для забавы! Поманит иной наших куском хлеба, а, случалось, и тушенкой, мол, на победителя. А оголодалый до безумия человек… Знаете ли, алмаз и графит имеют один и тот же состав: соединение углерода. При нагревании твердый алмаз легко превращается в графит, из которого делают карандаши. Так и человек! Это уже почти и не человек, — наши дерутся, а тем смех! У тех — иная жизнь: их, извините, даже женщины посещали. Русским тоже устраивали праздник: дадут по полстакана водки полуживым людям, и выведут на улицу. Посмотрите, мол, вот они какие, русские: пьянь да рвань!
— Ох-о-ох, — вырвалось у Агани: она представила Андрея Николаевича среди отощалых, обессиленных и при этом пьяных людей, которых гонят стадом по незнакомой каменной улице под смех, свист и улюлюканье.
