Ознакомительная версия.
В любом случае я решил не упоминать Таммуза на будущей встрече с Яэли, не рассказывать ей то, что он должен был знать и, вероятно, узнал от родственников. Это касалось смерти его матери.
Я вышел из Дома искусств и пошел вниз по улице Кинг Джордж, в сторону улицы Эмек Рефаим, к дому Аарона Дана. Было уже поздно, но я торопился сообщить ему, что приглянувшееся ему жилье в Абу-Top отныне в его распоряжении, и что именно он желаемый жилец для молодой пары, оставляющей квартиру в связи с отъездом в Париж. Однако внезапно потянуло меня, сделав по пути крюк, заглянуть в холл гостиницы «Царь Давид». Именно там, в читальном зале, рядом с холлом, Таммуз рассказал мне с таинственным придыханием одну историю из множества, случившихся с Рейнгольдом. Через несколько лет после войны Судного Дня я описал ее в книге «Агент Его королевского величества», в основном, работая над ней в том читальном зале. После выхода книги в свет я не могу пройти мимо гостиницы без того, чтобы во мне не возникли разноречивые эмоции. Я не могу избавиться от чувства человека, которому дали на хранение этакий нежный электронный прибор, издающий сложные мелодии, а он этот клад, принадлежащий не ему, а его другу, отдает грубому невежественному сантехнику, недоброму и абсолютно невосприимчивому к музыке. И он видит своими глазами, как этот сантехник своими руками и еще более грубыми приборами разрушает то святое, что было ему вручено другом. Всё здесь, конечно, мной преувеличено и вовсе не столь успешно, ибо встречаемые мной сантехники, без исключения, были людьми тонкой душевной организации, чувствительными к музыке, намного более здравомыслящими, чем всякие политиканы и трепачи, которые досаждали своим присутствием Рейнгольду, чтобы сбросить на него все собственные недостатки. Какое-то время я испытывал угрызения совести, сердился на себя за то, что разболтал многим доверенную мне тайну с явно добрым желанием приобщить их к этой скрытой и почти исчезающей мелодии. Но со временем выяснилось, что я вовсе не совершил преступления – ни в отношении Рейнгольда, ни в отношении Таммуза. Все эти политиканы, заваривающие скандалы, и болтуны, стоящие на голове, доказали мне, что не видят, не слышат, не чувствуют никакой выданной всем тайны, так что, в общем, ничего не изменилось. Тайна Рейнгольда и Таммуза такой и осталась, хотя была раскрыта всем и каждому. В обуревающих меня разноречивых чувствах незабываем тот трепет, который охватил меня, когда Таммуз открыл мне тайну, и который не оставлял меня все время, когда я писал книгу в этом читальном зале. Но на этот раз я направился в гостиницу «Царь Давид» вовсе не из-за Рейнгольда, а в связи с Аароном Даном. Приближаясь к входу гостиницы, я укорял себя тем, что опять меня тянет заниматься сыском, вынюхивая жизнь других людей. Но меня неудержимо потянуло проследить за необычным, антикварным, сверкающим новой краской автомобилем «Рено», скользнувшим мимо меня влево, к гостинице. Окрашен он был необычно – в цвет песка, смешанного с коричневым, подобно древним сосудам, зеленым, голубым, и белым. Короче, это была машина Яэли Ландау и ее мужа Зуда (не знаю, перешла ли она на фамилию мужа, или как современная молодая женщина, борющаяся за равные права с мужчиной, да еще подвизающаяся в концептуальном искусстве, осталась на своей девичьей фамилии, как это сделала пятьдесят лет назад мать Таммуза Лея Гимельзах, которая была пионером не только в области феминизма). Машину эту я видел у Дома искусств еще при свете дня, когда пришел на выставку. А после нашей встречи в кафе Яэль с мужем уселись в нее.
Косой отблеск заходящего солнца сквозь листву дерева мгновенно обрисовал профиль Яэли в машине в момент поворота налево, и я быстро пошел за ними, почти переходя на бег. Запыхался, вспоминая кем-то сложенные и пришедшие на память рифмованные строки:
После пятидесяти юность гони… Не упорхнут ли навек твои дни?
О, порхающие дни юности! С тех пор, как я абсолютно неожиданно обнаружил Таммуза, встретившись с Томасом Астором, меня не оставляет беспокойство, а временами и страх, что не успею завершить его историю до того, как дни мои упорхнут, но в эти минуты этот страх улетучился, вытесненный обвинительным актом, предъявленным мне извне в версии следователя-судьи. Я подумал в этот миг о том, бросился ли я бы за машиной, если бы там мелькнуло за рулем лицо мужа Яэли? Отсюда возник вопрос, сидел ли вообще возле нее муж, или я не успел его различить. Так или иначе, я решил заглянуть в холл гостиницы «Царь Давид». Я обогнул спортивную площадку здания молодых христиан, расположенного напротив гостиницы. Тут я заметил, что преследуемая мной радужная машина припарковалась у здания ИМКА. Яэли в машине не было, как и мужа ее Уди, если это был он. Вероятнее всего, они вошли в здание ИМКА – в бассейн, или на теннисный корт, или в кафе, или поприветствовать гостей из-за границы, поселившихся здесь в общежитии, за неимением средств жить в гостинице «Царь Давид». Ничего не мешало мне подняться по ступеням в широко раскинувшийся зал, дойти до входа на великолепную башню и подняться лифтом наверх. Но я, гордясь тем, что сумел геройски подавить в себе это желание, пересек улицу в сторону гостиницы, и все же, приближаясь, все более ощущал себя трусом, хотя чего и кого мне было бояться, кроме внезапного столкновения с ее мужем. И вообще, что меня толкает искать ее повсюду? Более того, мысль о встрече с ней в этом месте явно угнетала меня.
Снаружи, сквозь вертящуюся стеклянную дверь, виднелся холл в полной иллюминации раскрывающий некую волшебную атмосферу суеты: служителей, волокущих чемоданы, официантов, несущих подносы со снедью, американских туристов, толпящихся у стойки в ожидании ключей от номеров. Заметно был обеспокоенное лицо туристки, вероятно, тревожащейся о пропаже своих вещей. Но всю эту привычную гостиничную суету стер блаженный покой, исходящий из читального зала, справа от холла, где тогда Таммуз открыл мне тайну.
Я толкнул дверь и замер. В глубине холла, около окна, выходящего на балкон с видом на Старый город и башню Давида, в кресле сидела Яэль. Вот она порывисто встала, простерла ко мне руки, пошла навстречу. Тут я получил толчок догнавшей меня двери, вернее, кого-то, идущего за мной, к которому, как я понял в следующий миг, и были простерты руки Яэли, сомкнувшиеся на его шее.
Невероятная глупость, опустошающая душу тупость ситуации – сотрясли меня, выдавив жалкую улыбку на лице, высвеченном всей иллюминацией холла. Я пробормотал что-то извиняющееся, слинял куда-то наискосок, оказавшись в кресле, весь в поту. Казалось, все в холле пялятся на меня, кроме самой Яэли и того, кого она обняла. Не то, чтобы она уклонилась от меня или отвела взгляд. Нет, она просто меня не заметила, уйдя с ним на балкон, как будто я вообще не существовал, и если бы я не отшатнулся, она бы просто оттолкнула меня с пути, как и мужчина, к которому она бросилась, оттолкнувший меня от двери. Я отирал пот платком, кипя от злости на самого себя. Я не мог себе простить минуту слабости, эту униженную извиняющуюся улыбку. Перед кем я должен извиняться? Нет, что ли, у меня права, как и любого человека, войти в этот холл, когда мне заблагорассудится? И если я, как говорится, засек ее в некую неловкую минуту, так я еще должен притворяться, скривить улыбку, делать вид, что ничего не видел, разыгрывать этакую ханжескую наивность? Что касается этого, – «любезного ее сердцу», то, в общем-то, быть может, я преувеличиваю? Может быть, это какой-то ее родственник, положим, дядя?
Во всяком случае, существо препротивное, так бесцеремонно столкнувшее меня со своего пути. За то мгновение, что он мелькнул передо мной, я успел отметить некое сходство между ними – те же высокие скулы, дуги бровей, серо-голубые косо поставленные глаза. Если бы я не знал, что отец ее погиб, подумал бы, что это он.
Бабка ее Орита унаследовала черты лица – высокие скулы, раскосые глаза, полные губы, раздвоенный подбородок – от своего отца судьи Гуткина, но все это у нее выглядело более нежно, в своем сочетании потрясая женской красотой. И все же в лице судьи была утонченность иного рода. Эти же черты, выраженные более грубо, более шероховато, были более аристократичны, чем их нежная дочерняя копия. Казалось, замкнутость его лица скрывает в себе некую необычайную деликатность, нечто одухотворенное, в то время как лицо дочери излучало явно видимый плотский порыв. В юности меня влекло именно это, земное, тот незабываемый трепет всего моего тела при ее появлении, движениях, походке, разговоре, особом звучании голоса, всего того, что очаровывало меня, пригвождало к месту.
Сейчас, на пороге старости, я сидел, заброшенный в кресло оттолкнувшей, нет, стершей меня решительным жестом рукой, униженный в глазах всех, кто случайно проходил мимо меня, и взгляд его упирался в мое как бы смятое существование. Я был просто вычеркнут из бытия тех двух: Яэли в объятьях этого стареющего грешника. Я обернулся для них нулем, черной дырой, и снова ощутил, что отчаянно влечет меня именно к тому плотскому, земному, что она излучала, что охватил меня тот уже забытый трепет через два поколения к внучке Ориты.
Ознакомительная версия.
