— Что — «только»?
— Объявлен мир. Давайте же и мы присоединимся.
— Вы столь жестоки! Зачем вы меня отпускаете?!
— Все зависит от ветра. Ах, как я боюсь этой ужасной качки! Поверьте, mal de mer так гадка и так бесконечно унизительна, сэр, что даже юная особа перестает беспокоиться о своем жалком состоянии.
— И все же мы их уговорим.
— Приказы — ужасная вещь, мистер Тальбот. Я была в полной прострации, но сэр Генри, как ни умоляла его леди Сомерсет, не согласился свернуть ни единого паруса, чтобы замедлить ход. Видите, каковы пределы власти, которую вы мне приписываете.
— А вы сами просили его?
— В тот миг я, несчастнейшее существо, думала лишь о смерти. Хотя — вы только представьте! — когда выяснилось, что нас неотвратимо тянет к вашему кораблю, и мы не знали, друг это или враг, я нашла перспективу неминуемой гибели, коей я только что страстно желала, совершенно, совершенно невыносимой!
— Позвольте открыть вам секрет, мисс Чамли. Я носил личину отваги, но чувствовал то же самое, что и вы!
Мы рассмеялись.
— Уважаю вас за признание, сэр, и не выдам.
— А леди Сомерсет не испугалась?
Мисс Чамли наклонила ко мне темные локоны и прикрылась веером.
— Не слишком, мистер Тальбот. Думаю, она надеялась встретить самого Корсара.
Я громко рассмеялся.
— А потом любоваться нашим, как говорят матросы, грузом дров — с орудийными портами без пушек.
— Мистер Тальбот!
— Что ж, ладно. Но мы с вами договорились, не так ли? Вы оставите за мной столько танцев, сколько позволяют приличия, и даже больше.
— Если меня держат за руки, мистер Тальбот, мне остается только подчиниться. Но виноваты будете вы.
— Я буду тверд.
Возникла пауза. Я готовился предпринять единственную отчаянную попытку перевести пустой разговор на что-то более серьезное, но едва набрался духу сделать неслыханно смелое признание — «мадам, я поражен молнией», — то увидел, что леди Сомерсет напряженно улыбается. Капитан Андерсон поднялся. С упавшим сердцем я понял: наш визит заканчивается — должен закончиться. Не помню, как я ушел из зачарованного замка, как добрался до своей клетушки, думая (с комком в горле) — право, смешно! — о том, с кем она сейчас разговаривает, и кто… Впрочем, о чем я? Я не поэт, чье занятие — теперь я понимал — утешать людей в подобные минуты. «Всё — за любовь, пусть гибнет мир»!18 Именно такова была моя неожиданная и переполняющая страсть.
Острый приступ паники охватил меня при мысли о моем внешнем виде. Я ощупал голову и обнаружил среди волос противный твердый ком, сгусток засохшей крови, и теперь только и думал о том, какое сильное отвращение должна была испытать «молодая особа»!
Она, конечно, сама вежливость и… Но все же я был чисто выбрит, и моя одежда — ах, бедный Эдмунд, дурачок, какое падение, или нет — какой взлет… Нет, ни то ни другое, однако, как ты изменился!
Я страдал — о, как я страдал! — но променять эти страдания на… Лишь если кто-нибудь другой, который… О Боже! На «Алкионе» столько мужчин…
И я так и не выяснил, как Андерсон относится к дуэлям.
Дальше было хуже. Пылающий во мне огонь буквально выжег изнеможение, невидимое пламя создало временный запас силы, которая поддерживала меня, хоть я и упал на койку… Но мой словарный запас не годится для описания того, что приключилось со мной, с человеком, обладающим столь недюжинным умом и здравым смыслом! Я влюбился, влюбился глубоко и отчаянно! Я испытывал волнение и одновременно страх — страх оказаться в новом мире, для которого мой нрав никоим образом не пригоден и не приспособлен, в непредсказуемом мире, мире случая — она плывет в Индию, я — в Антиподию… Моя карьера… Удачный брак…
Эдмунд Тальбот (полностью одетый!) лежал на койке, сгорая от страстного желания, неспособный ни о чем думать, ни о чем более не грезящий, кроме как о нищей дочери священника!
Наконец, я опомнился и принялся звать Виллера, все громче и громче, пока он не явился.
— Черт возьми, да от вас ромом несет!
— Мы только приняли по маленькой, сэр. Мне должок вернули.
— А капитан Андерсон…
— Сэр Генри его убедил, сэр. Он настоящий джентльмен, этот сэр Генри.
— Очень хорошо. Немедленно соберите мои вещи и отнесите в каюту, где жил мистер Колли.
— Не могу исполнить, сэр.
— То есть как это?
— Приказа не поступало, сэр.
— Я приказываю!
— Но капитан…
— Я только что с ним беседовал. Он не возражает, а стало быть, и вам нечего.
Виллер заворчал, но я его прервал:
— Пока я не забыл: прежде приготовьте мне платье на вечер.
Бриджи, бальные туфли, чулки, фрак — этот малый в подсказках не нуждался, и скоро все было готово. Я переоделся и отправился в каюту Колли. Оказавшись в каюте по штирборду — то есть с правой стороны корабля, если смотреть вперед, в направлении более узкого его конца, — я чувствовал себя непривычно. Каюта была зеркальным отображением той, из которой я только что ушел, и после долгих недель, проведенных в каюте другого борта, я точно сделался левшой. До меня долетали звуки с носа и, конечно, разнообразные шумы со всех сторон. В заднем конце, где я сейчас находился, тоже шумели — из кают раздавались громкие голоса и смех. На кораблях происходил оживленный обмен визитами. Наказание за подобные поступки для большинства матросов было суровым, потому что подобные действия, совершаемые членами экипажа, именуются «самовольной отлучкой». Меж салонами двух кораблей сновало столько пассажиров, а меж кают-компаниями — столько младших офицеров, что атмосфера в этой части кораблей была много оживленней, чем в гостиной сэра Генри.
В дверь постучали.
— Entrez!
Вошел Саммерс — все та же поношенная форма и озабоченный взгляд.
— Мистер Тальбот, что это значит?
— Дружище, а почему вы не одеты для бала?
Он только отмахнулся:
— Вы сменили каюту!
— А, вон что. Мы, возможно, возьмем на борт мисс Чамли.
— Эдмунд, это невозможно!
— Чарльз, я немного не в себе. Не потолковать ли нам после?
— Вам, конечно, немало досталось, но каюта Колли…
— Не мог же я предложить мисс Чамли поселиться в каюте, где уморил себя бедняга Колли.
Саммерс без улыбки покачал головой.
— Разве вы не понимаете…
— Вздор, дружище. Почему вы не готовы для танцев?
Саммерс порозовел под загаром.
— Я не пойду на бал.
— Методист!
— Как я уже раз говорил, меня не учили танцам, мистер Тальбот, — сухо сказал он. — Кадриль, аллеманда, вальсы — все это меня миновало. Разве вы не помните, что я пробился с нижней палубы?
— Но матросы же танцуют!
— Не так, как вы.
— Все еще обижаетесь?
— То и дело. Но я вызвался стоять вахту во время бала — если конечно, затея удастся.
— Судьба не может быть настолько жестока, чтобы воспрепятствовать.
— Буду мерить шагами шканцы и размышлять о неожиданной перемене в нашем будущем.
— Вы о мире? Перемена? Нет, мистер Саммерс. Я усердно изучал историю. Перемен не будет. Единственное, чему учит нас история, — это то, что история никого ничему не учит.
— Кто это сказал?
— Я. Не сомневаюсь, что что-то подобное говорили и прежде, и еще не раз скажут — с той же малой пользой.
— Да вы циник.
— Я? Если бы вы только знали, дорогой Чарльз… Я взволнован и… — С губ моих едва не сорвалось слово «влюблен», но какие-то остатки самообладания удержали меня. — И слегка опьянел, частично оттого, что выпил немного бренди, и оттого, что не спал, думаю, лет несколько.
— Удары по голове…
— Они получены по моей собственной вине!
— На «Алкионе» есть врач.
— Ни слова, Чарльз. Он не пустит меня на бал, каковая перспектива ни секунды меня не радует.
Саммерс кивнул и удалился. Судя по шуму, настал час «представления». Я вытянул из рукавов манжеты и расправил кружева, сильно помявшиеся от долгого хранения. Отворив дверь своей новой каморки, я присоединился к толпе, пробиравшейся из коридора наверх, откуда предстояло смотреть даваемое матросами представление. Было весьма занятно наблюдать, как мимо меня проплывали мисс Грэнхем в голубом, миссис Брокльбанк в зеленом и мисс Зенобия во всех цветах радуги! Удивление при виде этого нарядного собрания сменилось настоящим изумлением, когда я выбрался на шкафут. Во-первых, сумерки превратились в ночь, более темную, чем обычно, из-за окутавшего нас сырого тумана. В ночи плавал небольшой островок. Наш маленький мирок был столь ярко освещен, что из крошечной точки посреди бескрайних пространств он превратился в обширнейшую арену. Матросы развешали кругом фонари — обычные и с цветными стеклами, — так что наши «улицы» и «площади» не только стали светлее, чем днем, но и заиграли разными красками. Повсюду висели флажки, фестоны и гирлянды искусственных, слишком больших цветов. Все смешалось — блеск дам, великолепие парадных мундиров, скрежет, гудение и звон оркестра, который изливал на нас веселье из какого-то укромного уголка в передней части корабля.
