— Нет!..
— Тогда почему?
— А хоть бы из-за квартиры — мало? — Заорала она. — Я куда должна? Что ты мне предлагаешь?
— Дура! Я предлагаю тебе жизнь. Я себя тебе предлагаю. Я предлагаю тебе единственного мужчину твоей жизни, который будет любить тебя, когда ты состаришься.
— Отстань!
— Отстань, я не состарюсь? Посмотрим!
— Обязательно состарюсь. И все равно отстань.
— Обойдешься. Ты не можешь меня послать.
— Могу.
— Не можешь. Не будешь спать со мной — значит, будем встречаться в кафе, на бульварах, в кино.
— И долго?
— Долго.
— За каким чертом?
Он схватил ее за руку — она вырывалась, он был сильнее, и, смеясь и плача от невозможной глупости происходящего, они шли рядом.
— Отпусти, больно!
Он втащил ее во двор, где дома стояли со сквозными подъездами.
— Заперто.
Они не глядели друг на друга. Шли, как голодные животные — он рванул дверь, поддалась: замок с той стороны слетел с дряхлых петель. Маленькая клетушка, дверь на лестничную площадку, закут, где останавливаются лифты. Со стен лупится краска, ветвятся причудливые крокелюры.
Он швырнул ее в эту коробку, привалил к стене и рванул короткую синюю курточку — коротко клацнули кнопки.
— По… послушай, — проговорил он ей в ухо, тихо, заикаясь, переводя дыхание. — А давай у нас с тобой будет сын? Мне нужен сын. И я хочу твоего молока — просто, попробовать на язык. Слышишь?.. Твоего молока…
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Anyway.doc
Когда Алена и Валентина вновь собрались навестить Дмитрия в больнице, они уже не сомневались, что их пустят.
Но врач — в тот день в отделении дежурила врач — отказала наотрез:
— Вы — проходите, а вы — останьтесь! Не разрешаю.
Валентина попробовала еще возмутиться:
— Какое вы имеете право?
— Только матери и жене, я сказала!..
Они вышли за дверь, и Валентина самой себе не посмела признаться, что испытала облегчение. Она извлекла из рюкзака какую-то снедь, приготовленную для Дмитрия, сняла только что надетые бахилы и сказала Алене:
— А помнишь, как мы ехали к нему в деревню, и это было, кстати, совершенно так же, как сегодня ехали сюда. Ну ведь правда. Он и тогда был где-то далеко, и он нас ждал. А мы в любом случае к нему едем. Представляешь? В любом случае.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Nectary.doc
Монах Нектарий стоял на взгорке Олимпийского проспекта, с которого открывался сквер. Валентина поднималась к нему снизу, от шоссе, по ступенькам, еще не узнавая в черном силуэте Нектария, в прошлом Максима. Его рвал на части ветер, несший в себе горстями колкие снежинки. В таком ракурсе и в отблеске неона с шумной улице, в плесках автомобильных фар Нектарий выглядел не как православный монах, а герой фильма «Матрицы», как его — Нео, позёр.
— Здравствуй, дорогой, — сказала Валентина.
Она слегка запыхалась.
— Маешься? — вместо приветствия с улыбкой спросил он. И подождал ответа. Не как все другие, спросят и не слушают.
— Маюсь! — брякнула она от неожиданности. — А ты, что ли, записался в мои исповедники?
Он снова усмехнулся:
— Ну, помайся, если хочется.
— Мне не хочется.
Монах Нектарий кивнул, ветер еще раз дернул полы его рясы. Он заложил руку за широкий кожаный пояс и пошел вдоль проспекта по ломанной дорожке — Валентине ничего не оставалось, как последовать за ним.
Когда-то монах Нектарий подавал большие надежды как религиовед, и даже защитил диссертацию по экзотической религиоведческой теме.
— Туфта и фуфло, — отзывался впоследствии о работе монах Нектарий.
Он бы и защищаться не стал, если бы не благословили. А «благословили» в их церковной жизни — как приказ в войсках. На последних курсах МГУ он понял, что всё тщета и тлен. Особенно когда так увлекся своей новой открывшейся ему жизнью, что засыпал какую-то диковинную дисциплину, которыми их там потчевали. Он и совершенно об этом не сожалел бы, но духовный отец, как порой бывает в таких случаях, настоял на завершении кандидатской:
— Нет уж, чадушко, учись. Специальность хорошая, мирской ли тебе путь предстоит, монашеский — всё равно будет польза от тебя ближним. С иеговистами сумеешь разговор-то построить?
— Батюшка! Ну какая же может быть польза от разговоров с иеговистами? Не могу я уже сейчас читать всякую ересь по христианским сектам и по этому индуизму!.. Это же может быть — ну, вообще, душевредно, опасно. Разве нет?
— А ты как-нибудь, знаешь, схитри! На это смотри отстраненно. И «Да воскреснет Бог» читай.
Хитрить не получалось. На факультете не первый год свирепствовал нежно любимый студентами профессор Кирилл Игнатьевич Никомидийцев, первые буквы имени которого сами собой сложились в прозвище Киник. Был он многолетний сотрудник кафедры научного атеизма и сам лютый атеист, собаку съевший на «свободомыслии». Так называли по старой памяти историю всякой творческой мысли, сопротивлявшейся влиянию католической церкви в Европе и православной в России. Когда-то подразумевалось, видимо, что отцы церкви по определению свободно мыслить не могут, скованные по рукам и ногам канонами и догмами, да так и прижилось, как термин. Киник, впрочем, предмет свой досконально знал, а в начале девяностых начал преподавать еще в колледже иезуитов, за каким-то дьяволом открывшемся в Москве, но убеждений атеистических своих не поменял и лентяйствующих студентов гонял без продыху:
— Часто мне говорят на экзаменах, что мне вера не дозволяет заниматься этим предметом. Не-ет, дорогие мои, есть специальные институты, готовят теологов — идите туда учиться. А если уж вы выбрали это искушение, религиоведческую подготовку, извольте пройти, что положено по программе. Да и иметь эту в высшей степени скромную сумму знаний должен любой воспитанный человек. Об образованном человеке и вовсе умолчим.
Что должен знать образованный человек по мнению профессора Киника, монаху Нектарию, тогда еще и не Нектарию, и не монаху, так и осталось непонятным.
Но позднее в своих молитвах он исправно поминал старого профессора. И не он один. О спасении души старого киника молилось множство народа, причем все они адресовали свои просьбы к самым различным богам, вплоть до самых экзотических, вроде благого Ахуры-Мазды (один студент профессора подался в зороастрийцы). Другой калымил камланиями: шаманил в Бурятии. Третий был, по слухам, тем самым известным дьяконом Карнавальцевым. Что касается всерьез увлекшихся йогой или трансцендентальной медитацией, то лишь они одни, вероятно, считали профессора пленником иллюзий, но с них спрос короток, они обо всех так думают.
В общем, за свою преподавательскую деятельность завзятый атеист Киник обратил впечатлительных молодых людей и девушек во множество самых различных вер. И только ученого религиоведа ни одного не воспитал. Впрочем, наверное, это само время гротескно обтесывало замыслы. На его лекциях то и дело переживали сатори и катарсисы, а уже через месяц-полтора в буквальном смысле начинали говорить на неизвестных ранее языках.
— Слушай, а как поживает профессор? — спросила Валентина.
— Какой профессор? — удивился монах Нектарий.
— Да, извини… Что-то меня отвлекло.
Под низким, мрачным клубящимся небом — ну точно «Матрица» — монах Нектарий и Валентина шагали в храм Высокопетровского монастыря. Не так вместо старой кирпичной стены выстроили новую, которая глаз уже не радовала, но что представляет ценность старины для одних, для других еще не утратило своего назначения. Быстро и неуклонно прежняя Москва отмирает — она всегда отмирает, сколько живет, отмирает и отмирает, а умирать насовсем, похоже, не собирается.
— Так же и с Россией: мы потеряли, мы потеряли… Каждое новое поколение ее теряет, а ей хоть бы хны. Ничего с ней не делается, — заговорила Валентина снова в ответ своим мыслям.
Монах Нектарий взглянул на нее молча. Он слушал ее, и вместе с тем ум его был занят, и Валентина поняла, что он про себя читает. Очень тянуло спросить, освоил ли он уже технику непрестанной молитвы? Но это, конечно, все равно как у индуса интересоваться, к какой касте он принадлежит. Нет, не стоит…
— Слушай, а ты уже получил навык непрерывной молитвы? — спросила Валентина.
Он еще раз улыбнулся. Улыбается и улыбается, прямо как не в Москве живет.
— Валя, — увещевающее проговорил монах Нектарий, — ну что тебя занимает, а.
Будто не о молитве спросила, а сколько он каши ест на завтрак.
— Мы о тебе тут говорили с Мощенской, помнишь Лотту? — пробормотала Валентина и поморщилась при воспоминании, при каких обстоятельствах и что говорили. — Господи, грех-то какой…
