Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не нашел. Сказал только, что через год нужно еще раз обследоваться. Она поднесла зажженную спичку к листку с медицинским заключением.
Мы снова сели в машину. Перед глазами у меня замелькали разноцветные огни — зеленые, красные, оранжевые, — блестящие шары, отражавшиеся в лобовом стекле. Светофоры. Мириам говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила Мириам, зеленый, путь открыт. Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила, что вся эта история с рентгеном была просто непристойной игрой, глупой шуткой, но теперь — все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был глупой шуткой, сказал я, а она, сказав прежде «да», но имея в виду «нет», все время сбивала меня с толку. А тут еще Бальдассерони, думал я про себя. Так где же глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый, сказала она, хватит спорить.
Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах у меня стоял туман, да и стекла машины затуманились. Сейчас направо, говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади меня в центре, мне нужно успеть пробежаться по магазинам до закрытия. Похоже, она в чем-то оправдывалась. Я мчался, едва не задевая тротуары, резко срезал углы. Смотри, наедешь на кого-нибудь, говорила Мириам. А сейчас остановись, пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз. Да, я чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.
Непонятно, как может несуществующая величина (ноль) одним махом уничтожать числа, и даже очень большие. И все-таки это происходит. Тысяча, умноженная на ноль, даст ноль. Куда деваются единицы, из которых эти тысячи состоят? Небось, что-нибудь да остается, говорил один тип. Нет, не остается ничего. Если ноль, число-призрак, число, которого не существует, обладает таким разрушительным действием, то с какой жe предосторожностью нужно подходить к другим числам! Когда произносишь слово «тысяча», оно может означать и «тысячу извинений», и «тысячу лир», но могут же быть на свете и тысяча убийц, и тысяча змей, и тысяча нолей. За каждым числом таится столько опасностей, сколько единиц в нем содepжиmcя. Не следует доверяться не только числам, но и зазорам между ними. Так, например, между двумя числами прогрессивного ряда всегда есть пустое пространство, неизвестное и неопределенное. Оно может быть большим или малым, оно может быть как лужайка или как пустыня, как озеро или как гора. Как что угодно. В этом неизведанном пространстве нередко таится опасность. Защититься от чисел нелегко, ибо встречаются они везде. А потому — гляди в оба, и, если замечаешь какое-нибудь число, неважно, большое или малое, постарайся поскорее перейти на другую сторону, если можешь — беги, лучше никогда не сталкиваться с ним лицом к лицу. Если ты знаешь цифры наизусть, попытайся забыть их: останется гораздо больше места для твоих мыслей. Цифры, как долго бы ты о них ни думал, мыслями не становятся.
VIII. А теперь я расскажу вам странный сон, к которому имеют отношение Мириам, хотя она в нем не показывается, и Бальдассерони, который не только в нем не показывается, но даже не упоминается
Прождал Мириам день, потом еще много дней. Казалось, я вижу, как по ту сторону витрины бежит время, да и весь город торопливо куда-то бежал — пешком и на автомобилях, хотя хозяин бензоколонки, что напротив, по-прежнему продавал бензин, газетчик торговал газетами (сколько информации, сколько сенсации!), старики приходили отдыхать к подножию памятника Каироли — тоже знаменитого героя, мальчишки из квартала Трастевере пробирались с другого берега по мосту Гарибальди в центр, где их подстерегали группы американцев, а девушки спешили в Дом мебели на пьяцца Арджентина. По ту сторону витрины мои глаза отмечали такое движение, в котором никаким редким старинным маркам не было места. Поди найди девушку, смешавшуюся с тысячами других девушек, безликих, как неизвестный солдат на пьяцца Венеция (букет цветов и зеленая гирлянда в память о моей исчезнувшей Мириам). По ту сторону витрины было видно кое-что еще: бродячие собаки, обнюхивающие на бегу асфальт; асфальт, позволяющий бродячим собакам обнюхивать себя; ромбы, кубы, человеческие силуэты, человеческие тени.
Сколько я себя помню, мне по ночам всегда снились сны. И моей матери тоже. Утром у нее болели ноги, особенно колени, оттого что она много бегала во сне. За столом мама долго рассказывала отцу привидевшиеся ей истории. В ее снах почти всегда в какой-то момент появлялся всадник. Отец ненавидел этого всадника, ибо подозревал, что между ним и моей матерью что-то было. И потому мать, рассказывая свои сны, о всаднике старалась умалчивать. Оставались только лужайки, пыльные дорожки, тропинки в лесу, широкая река с каменистым ложем, гнавшиеся за ней бандиты (пешие или конные? — спрашивал отец), в общем — сценарий, как бы подготовленный для появления всадника, который должен спасти мою мать, но сам всадник уже не появлялся. Все равно как если бы во время исполнения оперы, когда хор поет: «Si, la vita s'addoppia algioir» [3], то есть когда все знают, что сейчас выйдет Альфред, он почему-то не выходит. Случалось, отец — а он был человеком неглупым — швырял вилку и уходил из дома.
Иногда по ночам мне удается управлять своими снами (не так, как управляют автомобилем или велосипедом, а так, как управляют лодкой, которая все время виляет и с трудом проходит повороты). Теоретически это просто. Перед сном важно определенным образом настроить свои мысли, подготовить необходимую почву, так сказать, потому что именно от них, от мыслей, зарождается сон. Почувствовав, что сон уже на подходе, я начинаю рисовать в своем воображении и место действия, и персонажей, и все прочее. Главное действующее лицо в нем, конечно же, я. И в центре действия тоже бываю только я. Сон в третьем лице может присниться кому угодно, случается такое и со мной, но управлять им трудно, поскольку ты ведь в нем не главный. К тому же приходится считаться и с второстепенными персонажами, а нередко и с антагонистом, совсем как в театре. Начальную сцену я должен видеть собственными глазами (хотя они у меня уже закрыты), то есть представлять ее себе визуально, без этого ничего не выйдет. Я имею в виду управление сном. Но если все хорошо смонтировано, то по закону правдоподобия, как учит Аристотель, сон зарождается естественным образом, а потом уже идет по избранному сюжету. Чтобы придумывать такие сцены, надо обладать известными способностями. Каждый персонаж должен быть в этой естественной ситуации на своем месте, и отношения между действующими лицами должны определяться первыми же их репликами.
Бывает, мои сон начинается с интересующей меня сцены, но развивается она почему-то в совсем нежелательном направлении. Правда, часто у меня остается возможность проконтролировать сюжет, вмешаться в него, иногда даже вернуться назад и повторить все сначала, как в театре во время репетиций. Если же действие принимает слишком драматический оборот, оно, случается, выходит из-под контроля, и тут уж ничего не поделаешь, сон становится неуправляемым.
Все сновидения обычно несут в себе элемент таинственности, в том-то вся их прелесть, правда, некоторые сны бывают настолько таинственными, что превращаются в какой-то ребус. Но если у ребуса есть разгадка, в таких снах ее нет: можешь толковать их и так и этак — все равно ничего не получится.
Сейчас я расскажу вам один загадочный сон, имеющий отношение к Мириам (которая, однако, в нем не участвует — упоминается только ее имя) и, по-моему, к Бальдассерони, который в нем не только не участвует, но даже не упоминается. Это сновидение уложилось в одну ночь, хотя действие в нем состоит из множества сцен. Во всех этих сценах я лично присутствую — двигаюсь, разговариваю, что-то делаю, но что и зачем — не знаю.
Он завивался спиралями, клубился в воздухе, закручивался винтом, образуя воронки и потоки. Он был густой и желтый. Это я о тумане. Вблизи железнодорожного вокзала я набрел на бетонную скамью, а на виа Гарибальди налетел на беременную женщину. Люди на тротуарах сталкивались друг с другом, слышались извинения. Кто-то сыпал проклятиями. Автомобили и велосипеды ездили средь бела дня с включенными фарами, по приказу муниципалитета на улицах дали ночное освещение. Было трудно идти, трудно двигаться. Свет противотуманных фар, рев обезумевших клаксонов, раздраженные голоса прохожих… Я сделал себе неглубокий порез на пальце, чтобы меня не спутали с другими.
Мне надо было добраться до отеля «Карийон», находящегося в центре, позади здания муниципалитета, за фонтаном и статуей «Du brasse», что по-итальянски можно перевести, как «обнимающаяся пара». Я шел в тумане на ощупь и находил дорогу интуитивно. Интуиция подсказывала мне: иди направо, теперь налево, так я узнавал улицы. Что-то мне эти места хорошо знакомы, говорил я себе, должно быть, я где-то их уже видел, эти места.
