Рыбные котлеты он есть не стал, тем более, что за его стол к моменту второго блюда подвели даму и сообщили, что отныне это будет ее место на время всей санаторной путевки. Дама вежливо поблагодарила, приветливо кивнула головой Петру Иванычу и сказала:
— Здрасьте!
— Будьте любезны, — так же достойно отреагировал Петр Иваныч и слегка пошевелил стулом — просто так, из вежливости.
Знакомство состоялось, и женщина присела на выделенный стул. Тут-то и пришла Петру Иванычу спасительная идея — с помощью чего можно выгодно усилить произведенный на даму первый эффект доброго соседства. Он кашлянул в сторону, снова просто для приличия, и предложил:
— Тут такое дело… — он слегка помялся, но решил, все же, идти напролом. — Есть лишняя порция. — Крюков загадочно кивнул к потолку и тут же указал женщине глазами на свое невостребованное второе блюдо: — У меня рыбный запрет — такое дело: аллергия на все виды, — он немного переборщил, тут же успев о сказанном пожалеть, потому что могли быть и другие потом рыбные вторые, не котлетные, а гораздо более съедобные варианты. Однако, было поздно — слово он выпустил и надо было дальше подтверждать вежливость королей. — Так что… — он плавным движением подвинул тарелку к соседке и выполнил красивый жест кистью руки: мол, нате, пожалуйста, кушайте, уважаемая, а словами добавил: — От всей души, гражданочка, по-соседски, не обижайте.
Женщина обижаться и не подумала. Она тоже улыбнулась в ответ, принимая соседское знакомство, и дала знать:
— А знаете? Я съем вашу порцию, пожалуй, у меня к рыбе отношение своеобразное — чем вкусней окажется, тем полезней, все-таки это не мясо, а натуральный продукт, в том смысле, что из живой природы, а не выращенный в неволе с биодобавками. — Она весело подцепила одним вилочным уколом обе котлетки и, перебросив их в свою тарелку, дополнительно пояснила: — И к вегетарианству, как никак, поближе, к здоровой жизни без холестерина.
Что последнее слово означало в каждодневной жизни, Петр Иваныч не знал, хотя и слышал, но на всякий случай компот из сухофруктов решил не предлагать, чтобы избежать согласия симпатичной соседки и на эту часть обольщения. Он подумал об этом как-то сразу — об обольщении, без подготовки, но с приятным чувством мужского достоинства и маленькой одержанной им победы на ниве культуры и четкого обращения с незнакомым женским полом.
И то правда — из женщин он за период всего длительного брака общался только с Зинаидой, как с женой, с невестками, Анжелой и Катериной, но те были родня и моложе на поколение. А так… — ну, к примеру, кассир в строительном управлении, Клавдия Федоровна — вполне миловидная особа, ниже Зины ростом, чуть старше и немного толще телом, без очков ходила, с открытым лицом и всегда через кассовое окошко выдавала Петру Иванычу хорошую улыбку вместе с зарплатной ведомостью на роспись. У нее лично Петр Иваныч расписывался лет тринадцать подряд, и ему почудилось к концу последнего тринадцатого года, что между ними установилась некая промежуточная связь: теплая и однозначная, и что промежуток этот в действительности гораздо короче, чем ему казалось, и вполне досягаем для преодоления зарешеченного проема кассовой выдачи. И как только толкнулась у него впервые такая мысль, Клавдия Федоровна ушла на больничный, и долго-долго ее замещала другая кассирша, равнодушная и не всегда отдающая мелочь до конца, в отличие от Клавдии Федоровны. А когда истек почти год со времени этой кассовой замены, то Петр Иваныч понял вдруг, что старая кассирша никак не утекает из памяти, и что его не отпускает теплое мужское воспоминание о ней, и что жизнь без нее не кажется такой наполненной ожиданием очередной зарплаты или премиальных, так как не сопровождается больше улыбкой через окно и мыслями о намеке, который такая улыбка может у мужчины вызвать. Ни разу, однако, не сделал попытки Петр Иваныч приблизиться к Клавдии Федоровне на расстояние близкого знакомства и разговор затеять не про выдачу и ведомость, а любой другой, хотя и уверен был и внутренне убежден — контакт такой мог быть продуктивным и внести в жизнь его не только разнообразие, но и лишнее чувство. А через еще один квартал на другой, когда сдали очередной объект и получали премиальные, то случайно Петр Иваныч от очереди-то и вызнал, что померла давно уже Клавдия Федоровна от рака, так и не вернувшись обратно с больничного, на котором и скончалась. Кроме этой печальной новости, он понял вдруг, что не знал даже, есть ли у его избранницы муж, дети и, вообще, семья, и смогла бы кассирша ответить Петру Иванычу взаимностью независимо от его тайного устремления к ней, — сама по себе, без его многолетнего немого намека.
В тот же день после обеда он вернулся к себе на кран и задумался. Странно, но лез он наверх, к себе в башню, как всегда, тяжело, но не настолько, как должно было бы ему забираться с учетом полученного из премиальной очереди известия. Это была не вполне понятная самому ему смесь, и состояла она из противоречивых кирпичиков: был там и страх за себя и за свой немолодой уже возраст, и сожаление по покойной пополам с горестью о так и не состоявшемся хорошо знакомстве с ней, и искреннее удивление, что такое вообще могло произойти с живым и здоровым человеком, к которому привык за многие годы, как почти к родному, хоть и через решетку денежного окна. Но с обратной стороны кирпичной кладки имелось и другое вещество, хотя и более шаткое, на другом растворе замешанное, но было, все ж, было и тоже состояло из едва намеченного душевного облегчения; поскольку нет человека — нет проблемы и нет, таким макаром, будущего тяжелого выхода из ситуации изменчивого характера, которая всегда может случиться, почему нет-то? Да и Зине спокойней от его покоя, а его покою — от отсутствия другой причины волноваться и волновать.
Небо в тот печальный день тоже было грустным: без баранов, перьев и остатков порушенных ветром одуванчиков, выполненных из пористых облаков, а не плотных туч. Кран на том объекте был таким, как он любил, — высоким и подпирал небо под самый край нижней дымки, так что изучать и рассматривать то, что происходило на самом верху в пределах человеческого взора, крановщику было удобней, чем другим соискателям. Но часам к пяти, к началу явления захода солнца, оно прожгло-таки себе внушительную дыру в поднебесье, и остатки оранжевого вечернего света упали на крюкову башню, придясь вровень с красной аварийной кнопкой «Стоп».
Петр Иваныч посидел еще немного, до момента, когда снизу заорали уже, что работы на сегодня ему нет, а машина, что вываливала — последняя; поперебирал в памяти все лучшее, что связывало его с мертвой кассиршей все тринадцать лет единства посредством общения через проем, и отметил, будучи уже на полпути к земле, что не только не знал ее семейного положения, но и низ тела никогда не видал у Клавдии Федоровны, то есть, всего того, что располагалось у нее ниже пояса, ниже уровня решетки окна. «Толще Зины», как он решил — могло касаться лишь верха корпуса, а остальная часть запросто могла оказаться изящной и более вытянутой, чем у супруги, и вполне допустимо, что не менее волнительной. Зине он про быстротечную смерть кассирши из стройуправления рассказал в тот вечер, и они оба пригубили «Белого аиста» за упокой ее души…
На Клавдии Федоровне список несовершенных Петром Иванычем подвигов заканчивался, но факт этот все равно не являлся разрушительным и позорным. В другие годы, после ее смертельного ухода он иногда задумывался над причиной своей нестыковки с другим полом, но всякий раз, вспоминая зачаточность любой встречи с посторонней женщиной, Крюков кишками понимал, что ничего с этим не получится и даже знал, почему — потому что все почти они были такими именно, как его Зина: и по телу, и по обращению, и по понятливости.
Эта, которую подсадили к обеду, была совсем другой, и Петр Иваныч уже понял это, как только ее подвели, и его подмыло предложить ей свои рыбные котлеты. Прежде всего — она была абсолютно худой, даже, можно сказать, тощей. Но, чудное дело, тощесть ее не показалась Петру Иванычу убийственной, а наоборот, — то, как она тыкнула вилкой по обеим котлетам тонкой ручкой и перенесла их к себе, чтобы сбросить на свою тарелку при помощи такого же тонюсенького наманикюренного пальца, как повела по сторонам длинной шеей, как у лошадки, с двумя боковыми подкожными жилами по всей ее протяженности, удивило Петра Иваныча необычностью манер и даже заинтересовало.
Даме лет было пятьдесят, но также понятно было, что и больше еще. Очки тоже были, но не выглядели неоправданно. А звали незнакомку просто отличным именем — Тамарой. Отчества она, в разрез Петру Иванычу, не предъявила, и ему стало стыдно. Крюков тут же поправился и, поражаясь собственной наглости, перепредставил себя:
— Петр, Петя просто, без никаких.
Петей он до сих пор был только у Зины и ни у кого больше. Даже Cepera Хромов, лучший друг, обычно называл его уважительно и компромиссно — Петро.
