Когда Лилиана вернулась, Мария уже накрыла на стол. Его освещали висящие на проводе тусклые лампочки. Было слышно, как работает генератор. Деревья были полны светлячков, сверчков, острых запахов.
— Если желаете смыть с себя соль, там внизу, слева, есть ручей и пруд. Возьмите свечу.
— Мне нравится соль на коже.
На столе стояли блюда с черными бобами, рисом и тамале[9]. И опять кофе в высоком термосе.
После ужина Хэтчеру захотелось показать Лилиане весь недостроенный дом. Она осмотрела спальню с побеленными стенами и занавесками в цветочек. За стеной находилась просторная кладовая.
— Он очень гордится своей кладовой, — сказала Мария.
Кладовая была гигантская, такая же большая, как вся передняя часть дома. Огромная, как супермаркет. С полками до потолка. Все четко организовано, расставлено по алфавиту, занесено в каталог.
Каждый вид консервов, каждый вид лекарств, одежда, очки, рабочие перчатки, инструменты, журналы, книги, охотничьи ружья, рыболовные снасти.
— Не желаете ли персиков? А может быть, спаржу? Хинин?
Его так и раздувало от гордости.
— Может, журналы? Газеты?
Лилиана заметила на крючке рядом с полкой пару костылей. Хэтчер поймал ее взгляд и сказал без тени смущения:
— На тот случай, если сломаю ногу.
Лилиана никак не могла понять, почему это место ее раздражает. Она вдруг почувствовала бесконечную усталость. Мария, казалось, была благодарна Лилиане за то, что та оставила ее наконец наедине с мужем. Они удалились в заднюю часть дома, а Лилиана присела на предназначенную ей койку на открытой террасе и разделась за ширмой.
А ведь она считала Хэтчера свободным! Вот что ее так расстроило. В течение нескольких недель она восхищалась этим человеком, отвоевавшим себе независимость, сумевшим жить как абориген, ведущим упрощенное существование с минимальными потребностями. А он не освободился ни от своего прошлого, ни от первой жены. Ведь доброта нынешней жены, ее теплота и услужливость требовались лишь для контраста между ней и той, другой. Лилиана почувствовала, что Хэтчер постоянно сравнивает ее со своей мексиканской женой. И та, другая, постоянно пребывает в памяти. Возможно, именно поэтому он и пригласил ее в самый первый день, когда они ехали вместе в такси.
Она не могла заснуть, думая о неразрывности той пуповины, что связывает Хэтчера с его родиной-защитницей. (Только Америка может прислать костыли, если сломаешь ногу, только Америка вылечит от малярии, Америка-мать, доставленная в сарай для припасов в консервированном и бутилированном виде.) Он не смог бы жить здесь нагим, без имущества и провизии, с матерью-мексиканкой, на одних свежих фруктах и овощах, пусть даже их было бы в изобилии, на козьем молоке и дичи.
Закрыть глаза памяти…
Но свободна ли она сама? Пуповина Хэтчера задела ее собственные корни. Его страхи высветили перекрестки памяти, подобные двойной экспозиции, наложению двух изображений в одном кадре. Как тогда, когда один горе-фотограф снял ее в храме майя, и из-за случайной ошибки, из-за того, что он не повернул какой-то рычажок, Лилиана получилась на снимке одновременно и стоящей, и лежащей, ее голова оказалась в пасти гигантской королевской змеи, вырезанной из камня, а ступени пирамиды возвышались на фоне ее тела так, словно ее призрачная фигура проходила сквозь камень.
Чем дальше Лилиана путешествовала по незнакомым местам, тем с большей точностью могла воспроизвести карту, на которой существовали ее внутренние города.
Этот дом с колоннадой пальмовых стволов, упирающийся торцом в скалу, с рифленой крышей, на которой резвились обезьянки, был не похож ни на какой другой. Кактусы обретали ночью облик скрюченных артритом стариков, бородатых тропических пугал, пальмы колыхались в ритме веера на солнце, в ритме гамака в тени.
Неужели так и не будет открытой дороги — простой, ясной, единственной? Неужели все ее пути будут пересекать сразу несколько миров, соприкасаться со скользящими тенями других дорог, других гор? Любая деревенька, мимо которой пролегал ее путь в настоящем, была одновременно другой деревенькой в какой-то другой стране или даже в той стране, в которую она мечтала поехать и до которой так и не добралась!
Перед глазами Лилианы стояли двойные экспозиции памяти. Озеро, некогда виденное в Италии, втекало в лагуну, окружающую Голконду, гостиница на склоне снежной горы в Швейцарии была привязана к недостроенному горному дому Хэтчера длинным, бесконечным кабелем, а раскладушка за мексиканской ширмой стояла в ряду сотен других коек в сотнях других комнат в Нью-Йорке, Париже, Флоренции, Сан-Франциско, Новом Орлеане, Бомбее, Танжере, Сан-Луисе.
Карта Мексики лежала у нее на коленях, но она не видела той жирной линии, что отмечала ее маршрут. Линия распалась на два, четыре, шесть, восемь запутанных клубков.
В одном и том же ритме Лилиана мчалась сразу по нескольким пыльным дорогам: по одной — как ребенок со своими родителями, по другой — как жена, которая ведет машину, сидя рядом с мужем, по третьей — как мать, отводящая детей в школу, по четвертой — как пианистка, совершающая турне по всему свету. И все эти дороги пересекались бесшумно, не причиняя друг другу вреда.
Раскачиваясь между наркотиком для забвения и наркотиком для вспоминания, Лилиана закрыла глаза, закрыла глаза памяти.
Проснувшись, она увидела дерево казуарины с оранжевыми, как языки пламени, цветами. Между его веток поднималась тонкая струйка дыма от brasero[10] Марии. Мария ловко разминала тортильи[11], в ровном ритме перебрасывая их с одной руки на другую, и одновременно присматривала за американскими блинами, приговаривая:
— Сеньорита, я пеку для вас tortillas a la Americana![12]
Стол был накрыт прямо на улице: посуда от Вулворта, клеенка, бумажные салфетки. Приехал молодой доктор с друзьями. Они отвезут ее назад в Голконду.
Мария задумчиво смотрела на Лилиану. Она пыталась представить себе, что когда-то какая-то женщина, похожая на нее, ранила Хэтчера так глубоко, что он не может даже рассказать об этом. Она старалась понять природу этой раны. Она знала, что Хэтчер больше не любит ту женщину. Но знала также и то, что он все еще ее ненавидит и что она по-прежнему присутствует в его мыслях.
Лилиане хотелось поговорить с Марией, помочь ей освободиться от образа американки с накрашенными ногтями. Но Хэтчеру было бы слишком одиноко, останься он без воспоминаний, одиноко без консервированной спаржи и сделанных в Америке костылей. Любил ли он Марию, с ее маслянистыми черными волосами, материнским телом, полными сострадания глазами? Или он любил в ней только то, что она не была его первой женой?
Хэтчер холодно посмотрел на Лилиану. Быть может, потому, что она не захотела остаться? Но как объяснить ему, что она провела это время не на открытом воздухе, убаюкиваемая пряной тропической ночью, а в подземных городах своей памяти?
Доктора Паласа ночью несколько раз вызывали, и он пребывал во власти черного юмора. Его друзья отыскали на пляже новый отель и обнаружили, что там недостаточно комфортно.
— На кровати огромное пятно, как будто там кого-то убили. В москитной сетке — дыра, так что нас искусали комары. Утром пришлось умываться из ведра. Когда мы дали детям несколько монет, те от жадности чуть не расцарапали нам руки. А кормили одной рыбой и черными бобами, даже на завтрак!
— Когда я дострою дом, — сказал Хэтчер, — он всем понравится. Убежден, что сюда приедут даже киношники!
— Я решила, что вы искали здесь простой жизни.
— Не в первый раз человеком владеют два желания, прямо противоположные друг другу, — сказал доктор Палас.
В машине, когда ехали назад под безжалостно палящим солнцем, никто не разговаривал. Свет заполнял глаза, мозг, нервы, кости, и только оказавшись в тени, они покидали наркоз солнечного света. В тени они замечали женщин, стирающих белье в реке, детей, плавающих голышом, стариков, сидящих на оградах, мужчин, идущих за плугом или управляющих тяжелыми повозками, запряженными белыми браминскими волами. Взгляды у мексиканцев — не вопрошающие, не испытывающие; в них только смирение, покорность, пассивность, долготерпение. До тех пор, пока кем-нибудь из них не овладеет безумие, амок.
Иногда Лилиана чувствовала себя так же, как они. То были состояния, напоминающие о временах до сотворения мира, бесформенных, безыскусных, не отделенных одно от другого. Хаос. Горы, море и земля еще не разделены, перемешаны между собой. Состояние ума и чувства, которые не просветить никаким духовным рентгеном. Плотные, невидимые, недоступные людскому пониманию. Да, она могла бы жить здесь, растворившись под солнцем, порвав последнюю ниточку знания. И при любой тревоге или угрозе вмешательства соскользнуть в море для следующего рождения. Ее тело вернулось бы к ней. Она ощутила бы свое лицо как лицо, лицо во плоти, загорелое, теплое, а не как маску, скрывающую поток мыслей. Она бы обрела новую шею — крепкую, живую, пульсирующую, теплую шею, а не подставку для тяжелой головы, пылающей в лихорадке и забитой вопросами. Она бы заново обрела тело, ее грудь освободилась бы из тисков эмоций, ноги снова стали бы гладкими и блестящими. Все тело стало бы прохладным, а мысли смылись бы морскими волнами.
