– Игорь сам очень хороший, очень доверчивый, – тараторила она
(Кстати, она сама не пришепетывает?! Значит, испортили дочку в детстве, сюсюкали с ней.). – Бизнес есть бизнес, особенно у нас, в
России… как в пословице: “С волками жить – по-волчьи выть”…
Но не дошел он еще до оврага, как его нагнала, мигая фарами в вечернем полумраке, на “феррари” Татьяна. Она просигналила – Углев остановился и, сделав удивленное лицо (как если бы не ожидал!), подсел к Татьяне на соседнее кресло с откинутой лихо спинкой.
– Вам сегодня надо срочно домой? Подвезу.
И когда красная гонкая машина остановилась возле старого бетонного здания, вызвав у мальчишек изумление, Татьяна напросилась в гости:
– Ничего, что я зайду к вам?
– Боюсь, мы не готовы… – пробормотал учитель, представив, как растеряется его Мария, увидев на пороге богато одетую молодую румяную даму. В холодильнике Углевых – кусок сыра, и на столе остаток самодельного торта, вот и все угощение.
– А у нас с собой было, – угадала его мысли Татьяна (да и что тут угадывать?) и подала из багажника тяжелую хозяйственную сумку.
И они поднялись в квартиру Углевых. Валентин Петрович отпер дверь, жены нет. Видимо, пошла к нему пешком на дачу, беспокоясь, почему задержался, не стало ли ему худо. Или завернула к кому-нибудь из подруг. Но в таком случае оставила бы записку. Значит, пошла через лес на дачу. Хоть весной долгие и светлые сумерки, все же неприятно одной тащиться по лесу. Когда Валентин Петрович хмуро объяснил
Татьяне, почему нет жены, она вынула из кармана сотовый:
– Кирилл? Срочно кого-нибудь из наших на машине… по дороге в город
Мария Вадимовна должна идти, невысокая такая, симпатичная. – Гостья говорит это уже специально для Углева. – Ну, вы же ее знаете. Да, библиотекарь, – и, отключив трубочку, улыбнулась. – Сейчас привезут.
Открывайте.
В хозяйственной сумке было красное вино и стандартная ченцовская закуска – крупный черный виноград. Но Углев все же попросил дождаться жены.
– Может не так понять! – слегка комикуя, пошутил он.
– Поняла. – Она отнеслась к его просьбе серьезно. – Конечно. Успеется.
Татьяна прошлась по квартире Углевых, долго рассматривала (или делала вид, что рассматривает) фотографии родных за стеклом в раме, тронула пальчиком с длинным перламутровым ногтем стопку ветхих книг на этажерке. У верхнего томика картонная обложка волнами пошла, уголок расслоился.
– Это Маша из библиотеки принесла…
– Такие интересные? И правильно. Там пропадут.
– Нет, она их лечит. Ну, склеивает… от старости рассыпались. А потом обратно…
Небрежно кивнув, гостья заглянула на кухню, увидела на стене глиняную тарелку с нарисованным желтым солнышком и синим виноградом.
– Я вам подарю, Валентин Петрович, пару настоящих испанских тарелок.
– Не нужно, – покраснел Углев. – Зачем?! Это сын мой, в двенадцать лет занимался керамикой… он потом даже иконы писал.
– Да, я слышала… ужасно… погибнуть по дороге домой… Валентин
Петрович, если нетрудно, если вы не устали, прочтите что-нибудь. Я уже все позабыла. Какие-то поэты были хорошие, писатели. Когда-то мы ужасно любили слушать вас. – И она медленно опустилась на стул, как можно более красиво села, откинув голову и забросив ногу на ногу при коротенькой синей юбке.
Но Углев не мог так, по первой просьбе, с ходу, можно сказать – на бегу, читать волшебные стихи русских поэтов. Сам-то он мог бормотать себе и на бегу, и даже часто это делал, а вот другому человеку? Да и какие стихи? Тютчева про майскую грозу? Или “Парус” Лермонтова? Да и зачем ей стихи? Она сейчас о другом, о своем думает. Просто желает развлечься, в лучшем случае отвлечься, в умной беседе поучаствовать.
– Лучше поговорим о языке, – буркнул он. – Вы недавно молвили про бизнес – с волками жить. Может быть, потому волк, что он волочит свою добычу? Но, с другой стороны, много похожих названий у волка в других языках. На немецком “вольф”, на английском – “вулф”. Или вот слово “самовар”: с одной стороны, сам варит… а с другой – в тюркских языках есть самаур… и никто не скажет точно, что возникло раньше, кто у кого перенял. – Впрочем, ей это не было интересно. Да и Углев заговорил о словах, чтобы время потянуть.
– А вам начинать было трудно? – спросила Татьяна. – Вот вы приехали, молодой, холостой. Меня еще на свете тут не было. Сложно было при советской власти?
– Да нет! Кстати, ни одному англичанину не объяснить, что значит “да нет”. “Yes no”. Не поймет. – Углев улыбнулся своей фирменной улыбкой, почти до левого уха. – Я многих трудностей, Таня, просто не видел в упор… работа с детьми – это ведь совсем другой мир… это марсиане, которых учишь нашему языку, нашим правилам движения…
Что-то еще говоря, он постарался незаметнее глянуть на часы, но
Татьяна увидела это и снова достала сотовый телефон.
– В самом деле, где же Мария Вадимовна? Кирилл? Ну как? Что, нигде?
– Она отключила телефон. – Два раза проехали сюда и обратно. Она, наверное, в городе. Ну, давайте в следующий раз, мне и самой хотелось бы пообщаться с вашей супругой… Это все оставим у вас…
– Нет-нет!
– Да-да!
И Татьяна уехала, так ничего нового на этот раз и не рассказав о своем муже и своей жизни.
Мария же пришла домой в одиннадцать вечера, как оказалось, навестила заболевшую подругу. Увидев на столе яства, нахмурилась точь-в-точь, как нахмурился бы сам Углев по причине дороговизны продуктов.
– Это что такое? В честь чего?
Углев объяснил.
– Зачем? Я это не буду.
– И я не буду, – сказал Валентин Петрович. – Но чаю-то попьем?
Чай-то наш. Хочешь со сливками?
Пока заваривал, почему-то вспомнилось, как лет двадцать назад они с
Машей покупали литровые бутылки молока и ставили рядами возле батарей отопления, чтобы молоко сквасилось, делали творог. Маша не могла есть казенный, да и редко его выставляли в магазинах. А сейчас какой только творог не продают! Бог знает откуда, везут и сметану, и ряженку, и сливки. Даже вкусный, без сахара, но дорогой йогурт фирмы
“Данон”. Были бы деньги. А вот с деньгами беда.
Вино с виноградом, который не портится (химией, что ли, пропитан?), дождались-таки гостей – Татьяну и пьяного Игоря Ченцова – через пару дней. Да и сама Татьяна была сильно хмельна. Они приехали в десять вечера, Углевы уже собирались ложиться спать.
– Мы желаем, желаем, желаем красивых стихов! – бия в ладошки, требовала Татьяна.
– В руке не дрогнул пис-туалет! – заливался смехом Игорь.
– Миленький Валентин Петрович, вы же Есенина знаете, – наступала
Татьяна.
И Валентин Петрович, по их просьбе декламируя стихи Есенина, вдруг почувствовал себя дрессированной собачонкой, которую заставляют перед именитыми гостями плясать. Но сам себе он так сказал: “Эти прекрасные строки о матери-старушке… про домик с синими ставнями… про скирды солнца пробуждают добрые чувства… ради этого сто раз их прочту кому угодно!”
Что этим богатым молодым людям надо от старого учителя? С ними что-то происходит? И чем он может помочь? Чаю заварить на жесткой местной воде – если будут пить, пожалуйста. Они-то, верно, привыкли к мягкой, у них, как Валентин Петрович слышал, итальянские очистительные фильтры даже в душевой. Еще и еще стихами великих русских поэтов попотчевать – если уж так, пожалуйста. В любое время дня и ночи.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел.
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Но самое удивительное было потом: Ченцовы, уже совершенно захмелев, решили спеть. Игорь поднял и раскинул руки, как дирижер:
– Уважаемые наши соседи, учителя, патриоты… Мы хочем подарок вам сделать, уважаемые… да… Таня, приготовилась? – И Ченцовы запели:
Пока я шагать умею,
Пока дышать я умею.
Пока я ходить умею,
Я буду идти вперед!
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет.
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет…
А завершили свой концерт Ченцовы печальной, почему-то вдруг вспомнившейся им песней (или все же тревога время от времени пробирает их, как мороз?):
Ты не ве-ейся, черный ворон,
Над мое-ею голово-ой.
Ты добы-ычи не дождесся,
Чер-рный вор-рон, я не тво-ой.
Мария сидела, опустив от стыда голову. Но гости есть гости, не выгонишь. Да и опасные гости, напрасно Углев с ними связался…
Татьяна своим вопросом про первые годы его работы разбередила память, и Валентин Петрович однажды стал рыться в старом чемодане.
Когда-то для себя записывал в тетрадку все, что с ним происходило в те времена. Может быть, в несколько измененном виде. Наверное, лелеял мечту: сочинит на основе своих почеркушек повесть да и напечатает. Стихи он не писал, слишком ценил существующие уже на свете гениальные стихи и не желал изменять им со своими корявыми, неяркими виршами. Попробовал пару раз – и запретил себе рифмовать. А вот что-то в прозе написать… когда-нибудь… эта мысль долго его не оставляла. Но потом все-таки забылась.
