Итак, история Фернандо ошеломила Надиных друзей: «У нас под носом происходят такие события, а мы не в курсе дел! Неужели для того, чтобы вызвать у нас интерес к этой фантастической истории, нашей истории, нельзя обойтись без иностранца?» Но обсуждаемый иностранец недавно потерял мать, и он умеет читать по глазам. А еще он читает вслух Библию этому необычному человеку, который не знает грамоты и объясняет все словами Иисуса: «Несть пророка в отечестве своем».[15] Этот иностранец говорит о нашем отечестве самое лучшее, хоть мы ничего не знаем о нем и его стране. И не ценим его, пусть даже он отзывается так хорошо о нашей стране, раскрывает историю наших граждан, стало быть, нас самих, наше сердце. Но кто же будет терпеть взгляд постороннего на своем распахнутом сердце? Кто позволит чужестранцам раскрывать темную сторону своей истории, да и светлую тоже?
— Я поговорю об этом с главным редактором, — заверила меня Марта. — Разумеется, подготовим статью.
Мне повезло, так как «Эль Мундо» славилась дерзостью и поиском сенсационных новостей, даже скандала. Я надеялся, что газета разрубит пополам угрозу муниципалитета.
Пока я раскладывал на столике в кафе фотографии фантастических мест, уничтоженных невежественными властями, Надя передала подруге флэшку, на которой было несколько фотографий, сделанных в разных местах. Я читал вслух заметку (составленную на английском языке), сопровождая свое чтение демонстрацией фотографий Горы Спасения — памятника, построенного во славу Бога неким Леонардом Найтом на самом высоком холме пустыни Мохаве. Раскрашенная во все цвета радуги гора из кирпича-сырца простиралась на территории в несколько гектар, она была испещрена мирными посланиями. В 1994 году местные власти посчитали место загрязненным и приняли постановление об уничтожении этой горы. Рыцарь Найт отправился в «крестовый поход» в сопровождении ожесточенных друзей и поклонников и победил. Гора продолжает расти с каждым днем, принимая посетителей со всего света, и оправдывает свое название.
— Но они также говорят, — прервал Кадель, проводя пальцем по странице, — что сначала гору разрушили, а потом вновь отстроили.
— В этом она существенно отличается от собора Фернандо, — отчеканил я. — Если собор разрушат, то никто уже не сможет его восстановить! Это будет полный крах и конец всему. The end!
Кажется, заре предшествует наиболее темная часть ночи. Темнота царапает сердце, и это пагубно сказывается на мне. Сердце истекает черными чернилами, окрас ворон, и только пачкает страницу. Патетические каракули. Я отмечал у себя разные состояния души, выходившие наружу по каналам бессознательного; меня больше не ласкала мать. Ее теплая беспокойная рука никогда уже не прикоснется к моему лбу, не будет больше ее веселой белозубой улыбки и сверкающего океана глаз, радужные оболочки которых казались спасательными кругами. Отсутствие матери привело к тому, что мое психическое переживание перешло в соматическое изменение: бедственное положение онемевших конечностей, мурашки по телу, непроизвольные сокращения правого века — фасикуляция или миокомия, так это называется (хороший вкус не обсуждается!). Иногда эти признаки приписывают болезни Шарко, знаменитой САБ, хотя другой симптом опровергал панический диагноз: холод глубоко внутри. Такой сильный холод необычен даже для тундры, где суровый и очень скудный пейзаж, где никто больше не ждет того ребенка, который упорно держится в тебе, как лишайник.
Мысленно я пребывал в Кастилии — так сложились обстоятельства. Не в силах четко понимать, просто формулировать то, что происходило со мной, я говорил запинаясь. Даже птенец на краю гнезда меньше боится пустого пространства вокруг; думает ли он о том, что перья ему нужны, чтобы летать? Я же ощутил такую пустоту внутри! О чем я должен рассказать? Все это пустяки, самые важные фразы застряли где-то между Лотарингией и Мадридом. Конечно же, я думал об отце. Возможно, его тоже мучает бессонница по ночам; возможно, он тоже принимает пилюли с магнием. Возможно, как и я, бродит по комнате с ручкой в руке, напишет мое имя в начале письма, а потом зачеркивает. Неистовство раскаяния и жажда любви — словно тиски.
И тут до меня вдруг дошло: отец не знает, где я сейчас живу. По радио Стинг пел об изгнаннике, который был похож на меня:
Oh oh! I'm an alien,
I'm a legal alien,
I'm an Englishman in New York…
(О, о! Я — иностранец,
Я — легальный иностранец,
Я — англичанин в Нью-Йорке…)
Я — француз в Мадриде, почти сирота в Испании. Странник, сбитый с толку. Капитан дальнего плавания, пират. Жених на луне. Писатель без книги или, скорее, без читателей. Артист из воска, маргинал, оплакивающий…
Мне тридцать три года. У меня есть будущее и железное здоровье под плечами баскетболиста. Меня обожает молодая женщина, и на меня возлагает свои надежды старик. Собор, который надо сохранить, как свою вторую душу. И внезапно вновь забрезжила тайна розового горошка: горошек показывал кончик своего носа, когда я, будучи ребенком, боролся со сном. «Подумай о розовом горошке», — входя в комнату, шептала мать. Но этот раздражающий горох оказывал прямо противоположное действие, и каждый раз я забывал ее спросить, что этот горошек означает и где она его берет. При воспоминании о горошке снова запершило в горле, безобидно, как после того припева, что я горланил изо всех сил. И вместе с этим возникал вопрос, который задал Никодим Мессии (Иоанн 3:4):
«Как может человек родиться, будучи стар? Неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»
— Добрый день, Джильда!
— Ах! Входи, да входи же!
То же платье в цветочек, смятое вокруг изогнутых ног. Походка Джильды меня забавляла: она ходила вразвалку, словно при каждом шаге всю тяжесть своей жизни переносила с одной стороны на другую.
— Вы что-то готовите на кухне? — спросил я, едва переступив порог.
Приятное благоухание наполняло дом.
— Я готовлю отвар из мякоти мандарина. Он очищает артерии.
— У вас повышенный холестерин?
— Я ничего об этом не знаю, никогда не хожу к врачу. Лучше предупредить, чем лечить, как говорится.
— А как поживает наш Фернандо? Давно его не вижу…
Она что-то процедила сквозь зубы в бороду, которой у нее не было, точно так делал ее брат, когда недоволен. В обоих текла одна и та же кровь.
— Пойди к нему! Он работает в погребе. С тех пор как они закрыли стройку, он не выходит из дому.
— Совсем не выходит?
В кухне рядом со старой газовой плитой была низкая дверь, ведущая на крутую лестницу. Из глубины доносился скрип наждачной бумаги, которой старик полировал дерево.
Я спустился. Единственным освещением этого погребка был маленький иллюминатор и синеватый неон, потрескивающий на верстаке.
— Фернандо! Вы испортите себе глаза, если будете работать в темноте!
— Уф! Закончил. Посмотри!
Он поднял вверх, как трофей, деревянную деталь в форме V.
— Лозоходец? Что вы хотите делать с лозоходцем?
Он хитро оскалился.
— Это не лозоходец, странник.
— Только не говорите, что это…
— Да, великолепная праща! Из орехового дерева. Мне ничего больше не остается, как привязать сюда две резинки и кожаный мешочек.
— И как вы предполагаете это употребить?
— У городского головы крупная голова дракона. И жандармы, которые охраняют мой собор, причастны к его махинациям. Все они обыватели!
— Во дела! На самом деле это не такое уж сильное оружие… Вы возомнили себя Давидом? Неужели вы думаете победить политическую власть с помощью простой рогатки?
— Я черпаю силы в том, кто меня поддерживает. Голиаф в бронзовых доспехах прошел шесть локтей, или три метра. Достаточно было единственного камня, чтобы сразить маленького Давида. На первом месте доверие Богу.
— Фернандо… Вы шутите? Это первоапрельская шутка?
— Едва ли… — спохватился он. — Я достал из ручья несколько хорошо отполированных камней…
Фернандо снял крышку с металлической коробки, чтобы показать мне камни. Он был трогателен, играя роль наивного читателя, ребенка-короля, в буквальном смысле использующего легенду, о которой знает лишь понаслышке. Но знал ли он, что уже о нем самом ходит легенда? Чудак-человек, он вел себя как тот факир, что растерялся, оказавшись на доске с гвозд’иками.[16]
— У меня есть оружие, в котором вы нуждаетесь, Фернандо. Предлагаю пойти в сад и там поговорить. Под лучезарным солнцем.
Говорить о замке из песка или о соборе из камня — почти одно и то же: ребенок продиктовал, взрослый исполнил. В искусстве есть невинность, некий анахронизм, который меня ободрял, когда я был рядом с этим старым человеком. В куртке уже почти рычал мобильный телефон, и приблизительно две минуты как над нами самолет вводил в штопор тишину.
