— А я знаю! — позлорадствовал я. — Я знаю, чего тебе не хватало! Второй жопы! Ты не удосужился прочесть Иосифа Бродского! Величие замысла! Вот в чем закавыка! Когда Господь создавал моего отца, он и не думал о величии замысла. Он просто лепил в чреве несчастной его матери младенца, как ремесленники из глины лепят на продажу фигурки коров и ослов… Сотни, тысячи ослов, похожих друг на друга. Вот и вылепил осла, который породил еще одного осла, — слава Богу, что одного! — который торчит сейчас на каком-то дурацком австрийском курорте, своим мещанским уютом напоминающем гостиную "залу" чеховской купеческой вдовы…
Я понимал, что мои обвинения в адрес отца надуманы. Но мне нужна была жертва, на которой я мог бы отыграться. Вот я и набросился на отца. Хотя, по чести говоря, мне надо было сводить счеты с самим собой.
В этот момент я услышал странный звук. Будто в дверь скреблась большая собака.
— Кем бы ты ни был, о, нежданный гость, но — входи, и будь ты проклят! — проорал я. — Дверь не заперта!
— С тобой все в порядке? — встревожено спросил Карл. Он вошел в номер и остановился возле моей кровати. — Я слышал голоса. Но здесь никого нет… — он огляделся. — Тогда с кем ты разговаривал?
Он взял в руки тетрадь для записей и прочитал вслух написанное мною несколько дней назад:
— "Небесный свод разбух, взорвался, и из глубин вселенной на меня обрушилась таинственная, мощная и сладостная сила".
— Я знаю, что с тобой происходит, — уверил меня Карл. — Просто у тебя давно не было женщины. Вот ты и разбух. И не надо искать таинственное там, где его нет. Ты не восторженная курсистка, а половозрелый мужчина, который уже больше недели обходится без бабы. Как это тебе удается, не понимаю…
— У тебя у самого давно не было женщины… Я подсчитал, целых пять дней.
— Я — это совсем другое.
— Это еще почему?
— Я вообще могу обходиться без женщин. Я могу жить воспоминаниями. Я ими питаюсь. Мне этого достаточно.
— Кстати, как звали твое предпоследнее воспоминание, ну, ту шуструю, коротконогую и грудастую, которую ты подцепил в кабачке на пристани…
— Ты имеешь в виду Сюзанну? Не правда ли, восхитительная девушка! А главное — доступная. Я это очень ценю в женщинах. И потом, у нее была такая привлекательная задница, что я просто не мог пройти мимо. Я капитулировал, и теперь она для меня трогательное воспоминание. Ты знаешь, у меня есть ее фотография, и я ношу ее в бумажнике, в одном отделении с презервативами. Как напоминание о трагических ошибках…
— Я очень надеялся, что ты от нее подхватишь какую-нибудь не слишком опасную болезнь.
— Ты надеялся, а я опасался, — сказал Карл грустно. — И в результате твои надежды оправдались, а мои опасения, увы, подтвердились…
— ?..
— Да нет, шучу. Но иногда хочется, чтобы беседа текла литературно, вот и ляпнешь ради красного словца какую-нибудь гадость. А она, гадость-то, глядишь, впишется и украсит. Впишется и украсит…
Карл присел на край кровать.
— Ты знаешь, — вкрадчивым тоном начал он, — я испытываю к тебе почти отцовское чувство…
— Чего это тебя так разобрало?
— Нет-нет, правда! Ты мне — как сын!
Я оживился.
— Значит, ты завещаешь мне все твое движимое и недвижимое имущество?
Карл пожевал губами.
— Я не об этом… Я о духовном! Повторяю, ты мне как сын.
— Что ты можешь знать об отцовском чувстве? — безжалостно сказал я, намекая на его дочерей.
— Да-а… — протянул Карл. — Это точно. Но именно к тебе я воспылал родительским чувством. Если с тобой, не дай Бог, что-нибудь случится, я этого не перенесу… Честное слово! Я к тебе очень привык… Женщины, это, конечно, хорошо, но без друга, даже такого неверного и вздорного, как ты, обойтись нелегко.
И Карл замолчал, будто ко дну пошел.
Карл, готовый часами молоть языком, порой способен надолго погружаться в молчание. Уставится на что-нибудь незначительное, малосущественное, вроде цветка в горшке, и молчит.
*************
Вчера Карл привез из Линца ружье, пятидюймовый гвоздь и молоток.
Ружье кремневое, старинной работы. Карл уверяет, что ружье находится в отличном состоянии и вполне пригодно для охоты на крупного зверя.
— На кой черт тебе этот монстр? На кого ты собираешься здесь охотиться?
— Дурак ты! Ничего не понимаешь. Старинное ружье украсит мое временное пристанище. А на кого охотиться? Было бы ружье, а уж на кого…
Ружье Карл позаимствовал на время у знакомого антиквара, и, видимо, вспомнив знаменитый драматургический ход, повесил у себя в номере над диваном.
Стучал, вколачивая гвоздь в стену, с такой силой, что должен был переполошить весь отель.
Но никто из гостиничной обслуги и ухом не повел. Вероятно, все уже привыкли к чудачествам богатого русского с немецким именем и немецкой же фамилией.
Вколотив гвоздь и повесив ружье, Карл сделал два шага назад и принялся любоваться своей работой.
Я приблизился к ружью и с серьезным видом стал его рассматривать. Карл стоял рядом, скрестив руки на груди.
Я осматривал ружье не менее минуты. Наконец, спросил:
— Это аркебуза? Или пищаль?
Карл поднял левую бровь.
— А черт его знает…
— Может, фузея?
— Я ж говорю, не знаю!
— А может, это кулеврина? Или штуцер? Или мушкет?
— Откуда такие познания? — спросил Карл и подозрительно посмотрел на меня.
— Разве ты не знал, что я некоторое время водил экскурсии по историческому музею?
И тут меня словно черт за язык потянул.
— Надеюсь, ты в курсе, как оно… — я указал на ружье, — как оно… как его привести в действие?
— Ты хочешь знать, как из него стреляют? — Карл быстро снял ружье со стены. — Да нет ничего проще. Заряжается оно следующим образом, мне антиквар объяснил… И не только объяснил, но и кое-чем снабдил… Видно, он догадывался, зачем мне понадобится ружье.
Карл поставил ружье стоймя, всыпал в дуло меру пороха, вкатил круглую пулю, скрутил из обрывка газеты плотный пыж и шомполом забил его в ружье. Проделал он все это с удивительной быстротой, легко и даже изящно.
— А теперь, — сказал он, выставляя ружье в окно и прицеливаясь, — произведем пробный выстрел. Ага! — вскричал он в полном восторге. — Вот и цель! Не цель — мечта! Чертова старуха! Подстрелю, как куропатку! Я не промажу, будьте благонадежны: уж я-то знаю, какой глаз надо прищуривать!
И, прежде чем я успел поднести ладони к ушам, Карл нажал на курок. Раздался щелчок, но ожидаемого выстрела не последовало. Осечка.
— А-а, черт, вот же незадача! — воскликнул Карл. — Ну вот, придется и далее раскланиваться…
Он недовольно сопел и рассматривал ружье. Потом повесил его на прежнее место и сказал задумчиво:
— Надо все в жизни испытать. Скажи мне как профессионал непрофессионалу — легко ли стать убийцей?
Я покачал головой и покрутил пальцем у виска.
…Дневниковые записи отца все более занимают мое воображение. Меня уже не оторвать от них.
"Чтобы легче вспоминалось и легче писалось, я буду обращаться к призраку, призраку самого себя.
Ведь в каждом из нас сидят по меньшей мере два человека. И они самостоятельны. Они плохо уживаются друг с другом. А если в тебе кроме человека, вернее этих двух метафизических субъектов, сидит еще и призрак тебя самого, то грех этим не воспользоваться.
Тем более что я уже чувствую, как мой призрак неуклонно вытесняет мою изначальную сущность, выдавливает из моего сердца сокровенное, таинственное "я", которое тает во мне, как осколок льда, зажатый в ладони. И пока этот осколок не растаял окончательно, я буду наблюдать за собственным исчезновением, как безжалостный медик-экспериментатор следит за развитием болезни у подопытного кролика.
Вчера я сделал открытие, поразившее мое воображение. Мне почудилось, что мое "я" перетекает в моего сына…"
Я прикрыл глаза и подумал, а не сжечь ли мне тетрадь отца? Но она неудержимо влечет меня к себе, и я снова листаю страницы…
"Почти все мы были членами КПСС. Но вряд ли кто-нибудь из нас верил в светлые коммунистические идеалы.
Мы твердо знали, что каждому из нас было свыше выделено по одной жизни. Второй не полагалось.
