Наконец январские голубки вернулись, отведали пирога, запив его портвейном, разместились на подушечках. И хотя круги под глазами Алисы и молчание Яна вроде бы указывали на усталость, вечеринка, несмотря ни на что, продолжалась. Потому что Рафаэлла Дюмен, как подлинная актриса, зачитывала рекламные объявления, изображала клиентов Лавки, с салфеткой на голове устроила демонстрацию африканского танца, попыталась сделать антраша… За полночь Алиса убрала со стола, ее подруга помогла ей, обняла, — спасибо за все, что ты делаешь в субботу? В гостиной Ян и Шарль оделись, и троица вышла в холодную ночь под круглой, как пляжный мячик, луной.
2
Через узкое окно, выходящее на кирпичную стену, мы не видели ни снега, два дня валившего на остров, ни неба, переходящего от серого к розовому. Комната была непритязательной, всю ее обстановку составляли два прямоугольных стола, скромный радиоприемник, стоящий на холодильнике, и этажерки, заставленные потрепанными учебниками. Учителя идиша и французского преподавали одним и тем же ученицам, делили между собой классы, письменные столы, а также места отдыха. Однако с одиннадцати сорока пяти до двенадцати пятнадцати вместо того, чтобы объединиться, поговорить о некоторых ученицах и педагогических подходах, два клана избегали друг друга. Преподавательницы идиша с детства привыкли избегать гоев, чтобы те не научили их всем этим мерзостям, которые они совершали в честь своих богов, и тем самым не вынудили провиниться перед Всевышним. Другие же учительницы не понимали их холодного отчуждения и считали себя жертвами расизма. Таким образом, даже после зимних каникул, Хануки и Рождества условные «Привет, как дела?» не являлись поводом для ответа.
Разговоры перемежались: содовые бисквиты, призы, шабат, мужья, соседи, новые книги, южное побережье… Делая вид, что правлю письменные работы, я слушала и наблюдала. Стоя около холодильника, купленного для кошерных продуктов, хотя мы безжалостно закладывали туда батоны с ветчиной и сыром, молодые женщины в париках, казалось, не обращали внимания на наше присутствие. Поглаживая свои животы, шпилечки, сережки с подвесками, они громко, очень громко говорили, без конца перебивая друг друга. Сидя за столом, другой клан пытался в этом гомоне обсудить путешествие на Кубу в пасхальные каникулы, предстоящий обеденный прием, готовые блюда, где-то подешевевшие. Микроволновые печи позвякивали каждые пять минут, «подобные мне» подходили к ним по очереди. «Извините, можно пройти? Извините, мой обед готов», носившие парики перекидывали свой вес с одной ноги на другую, но за неимением пространства супы Липтон выплескивались и проливались на пол. Возвращаясь к своему столу, преподавательницы злились по поводу такого неумения вести себя.
Мои ученицы говорили, что у 24-летней миссис Адлер, их учительницы из утренней смены, трое маленьких детей. Часто она первой покидала комнату отдыха и школу, и я видела, как миссис Адлер с неизменной тщательностью готовится к выходу. Прежде всего она надевала свое пальто и застегивала его, затем повязывала шарф. После чего, согнув колени перед крохотным зеркальцем, водружала на голову черную шапочку и разглаживала прядки своего парика. Просунув пальцы в перчатки на подкладке, она складывала их у рта для молитвы, болтала еще немного со своей сестрой миссис Бом, тоже штатной учительницей, затем отправлялась домой к детям на улицу Шампаньер. «Простите, можно мне пройти?» — повторила ей мадам Буланже. Миссис Адлер отстранилась, но ее толкнули на груду темных пальто вперемешку с яркими; однако она без малейшего признака гнева невозмутимо выпрямилась. Казалось, здесь невозможен был никакой диалог по поводу Хануки и новогоднего праздника. Бар мицва и Икеи. В то время как «подобные мне» проводили уик-энд в американском ритме, проверяли письменные работы, выгуливали собак на метровом слое снега, искали, где поставить машину, так как штрафы за парковку добавлялись к выплатам по студенческим ссудам, преподавательницы идиша при свете свечей, под торжественное и повторяющееся пение мужчин отмечали отдохновение шабата. Поскольку субботний отдых соответствовал заповеди, женщины доставали жемчужные ожерелья, надевали платья из черного шелка, накладывали румяна на щеки, не готовили еду, не выполняли никаких хозяйственных работ, предназначенных для других дней недели. Когда раздавался звонок, учительницы начинали суетиться, спорили из-за зеркала, аккуратно убирали на полки либо оставляли вскрытыми на столе коробки из-под обеда. Руками прокладывали себе путь, при этом не касаясь друг друга, sorry, sorry, коридор наполнялся ученицами, и для поддержания дисциплины в рядах преподавательница идиша всегда сопровождала нас.
Стоило нам переступить порог школы, как ученицы, изнуренные четырьмя часами утренних занятий, сразу воодушевлялись, начинали спорить, обмениваться столовыми салфетками — зеленая на розовую, Happy birthday[6] чередовались с Мазлтов, Good luck[7] сопровождались передачей шариков, радугу меняли на мишек, а наборы всякого рода доставали из обувных коробок. Уже на второй ступеньке Нехама задала мне вопрос:
— Мадам Алиса, ты поняла все, что сказала миссис Вебер? Для тебя это звучит как на китайском?
— Нет… как на идише!
И в первый раз она искренне улыбнулась мне.
— Мадам, у тебя новая юбка? — спросила меня Ити несколькими ступеньками выше.
— Да, я купила ткань, скроила и сшила.
— Мне нравится покрой, юбка колышется, когда ты идешь. Где ты купила ткань, мадам?
— На Сен-Лоран, — ответила я ей.
— На главной улице? В магазине моего отца?
— Не знаю, Ити, я никогда не встречала твоего отца!
— Так ты купила у евреев? Тогда ты, может быть, видела моего отца, у него магазин на главной улице, и там очень много тканей. Знаешь, как он смотрится?
— Ити, — заметила я, открывая дверь класса, — надо говорить: как он выглядит…
— Он выглядит, ну, как я… — продолжала она, застыв около меня, пока ее подружки по очереди целовали мезузу. — Он очень высокий, и волосы у него желтые. Если ты придешь в его магазин, то сразу поймешь, что это мой отец. А ты часто ходишь на Сен-Лоран? Когда опять пойдешь?
Забросав меня вопросами, она в последний раз оглядела мою одежду, после чего разочарованно добавила:
— Но твоя юбка делает тебя очень тощей… ты очень худая, мадам!
Последнее ее высказывание заставило подскочить близняшек, и они решили защитить учительницу.
— А ты-то, ты тоже худая! — упрекнула ее Гитл.
Та яростно возразила, упершись ладонями в бока, как бы подчеркивая, что худит ее форменное платье. А моя, мол, семья очень богата, у нас много еды, и я не больна, а это очень хорошо. Сара Васерман тоже худая!
— Нет! — воскликнула Сара, присевшая около шкафа с книгами. — Я такая, потому что я высокая!
Несмотря на возбуждение и январскую усталость, я раздала тексты для чтения, снабженные рисунками. Непослушные в этот день ученицы шумно расселись, отыскали на полу разбросанные карандаши, Нехама совершила последний обмен салфетками с Трейни-молчальницей, Цирл помыла поверхность своей парты дезинфицирующим средством, Хадасса приклеила на тетрадь по математике фотографию своей маленькой сестренки Ханы-Леи, Либи, сидя, продолжала грызть мизинец и наблюдать за соседками, сравнивавшими свои браслеты. Тишина никак не наступала.
— Мадам, ты знаешь, почему Дины сегодня нет? — спросила ее кузина Сими.
— Нет, — призналась я, горя желанием начать урок.
— Она должна присматривать за своей маленькой сестренкой Хаей, потому что ее мама уехала на свадьбу в Нью-Йорк, до завтрашнего дня. А ты знаешь Нью-Йорк?
Перл Монхейт не дала мне времени ответить.
— Знаешь, что в Нью-Йорке очень много евреев? Даже больше, чем здесь. И есть автобусы только для евреев, таких, как мы. Ты хотела бы это повидать?
— Почему ты не еврейка, мадам? — осмелилась спросить Сури, двенадцать лет и три дня.
Время остановилось. Я даже забыла о текстах, которые держала в руках.
— Ты хочешь быть еврейкой? — настаивала она с неизменным и вечным выражением превосходства верующего над атеистом, запечатленным в ее глазах.
Класс примолк. Совершенно простодушным тоном Ити добавила:
— Если ты выйдешь замуж за еврея, ты уже не будешь гойкой и сможешь стать еврейкой.
— Это правда, мадам, — подхватила Блими.
— Но ты не обретешь вечной жизни! — предупредила меня Ити с подавленным выражением лица. — Это печально, мадам, но только праведные будут избраны. Тебе это известно?
Хадасса смотрела на меня, кусая ногти. Я подождала несколько минут, ничего не ответила, затем продолжила раздавать тексты, при этом ни одна девочка не решилась заговорить. Да, так было бы проще для них и для меня. Мы могли бы встречаться между часами занятий, у меня были бы дети, которых я водила бы вместе с вашими сестренками и братишками в скверик, нам не приходилось бы ничего скрывать друг от друга, не надо было бы подвергать цензуре книжки, я научилась бы говорить на идише, да, приходила бы к вам домой побеседовать с вашими мамами, ела бы кошерную пищу и, главное, обрела бы, конечно, право на шабат.
