Здесь, в городе, у меня тоже долго не было друзей. Поначалу я только и делала, что сидела в кресле, стряхивая с одежды волоски и пыль, потом вставала, потягивалась и садилась снова. По утрам я пила кофе и курила. По вечерам пила чай и курила, потом шла к окну, возвращалась, ходила из комнаты в комнату.
Иногда на миг мне казалось, что я могу чем-нибудь заняться. Потом момент проходил, и хоть мне хотелось куда-то пойти, я была не в состоянии стронуться с места.
Однажды в деревне я тоже не могла двинуться с места. Тогда я сначала протащилась по всему дому, потом с крыльца во двор, потом в гараж, где в конце концов мысли у меня стали кружиться, как мухи. Я стояла над масляным пятном на полу и перебирала причины, по которым мне нужно уйти из гаража, но ни одна из них не казалась мне достаточно убедительной.
Настала ночь, птицы смолкли, мимо перестали проезжать машины, все потонуло во тьме, и только тогда я смогла двинуться.
Единственное, что я вынесла из того дня, – это решение не рассказывать некоторым людям о том, что со мной случилось. Одному человеку я, разумеется, сразу же рассказала. Но его это не заинтересовало. К тому времени его не интересовало ничто, со мной связанное, а мои неприятности тем более.
Я думала, что в городе смогу снова начать читать. Я устала сама себя сбивать с толку. И когда я действительно начала читать, это была не одна книга, а сразу несколько: биография Моцарта, исследование об изменении моря, что-то еще, чего я теперь уже не помню.
Моего мужа воодушевили подобные признаки активности с моей стороны, и он, бывало, садился рядом и начинал разговаривать со мной, дыша мне в лицо, пока мне не становилось невмоготу. Я не хотела показывать ему, какая у меня трудная жизнь.
Поскольку то, что я читала, не вылетало у меня из головы моментально, я подумала, что мой мозг окреп. Я записывала факты, которые меня поражали, чтобы не забыть их. Так продолжалось полтора месяца, а потом я перестала читать.
В середине лета я снова пала духом и начала посещать врача. Я была им недовольна и записалась на прием к другому врачу, женщине, хотя и от первого врача не отказалась.
Кабинет врача-женщины находился в дорогом районе неподалеку от Грамерси-парк. Я позвонила в дверь. К моему удивлению, дверь открыла не она, а мужчина в галстуке-бабочке. Мужчина очень рассердился, что я позвонила к нему.
Потом из кабинета напротив вышла женщина, и врачи стали ссориться между собой. Мужчина злился, потому что ее пациенты всегда звонили в его дверь. Я стояла между ними. После того случая я больше туда не ходила.
Я долго не рассказывала своему врачу, что посетила другого доктора, думала, что его это обидит. Я ошибалась. Меня тогда беспокоило, что он не сможет скрыть, как безмерно оскорблен, хоть я и продолжала платить ему гонорары. Он возразил:
– Я могу позволить себе обижаться только до определенной степени.
После каждого посещения я думала, что больше к нему не пойду. Тому было несколько причин. Его кабинет располагался в старом здании, которое с улицы заслоняли другие дома. Оно стояло посреди сада с множеством тропинок, арок и клумб. Иногда, входя в дом или выходя из него, я замечала странную фигуру, спускавшуюся по лестнице или исчезавшую за дверью. Это был невысокий коренастый человек с копной черных волос, в белой рубашке, застегнутой до самого подбородка. Проходя мимо, он смотрел на меня, но лицо его ничего не выражало, хоть я поднималась вверх по лестнице очень близко от него. Этот человек все больше раздражал меня, потому что я не понимала, какие взаимоотношения могут связывать его с моим врачом. Где-то в середине каждого приема я слышала мужской голос, выкрикивавший с верхней лестничной площадки одно слово: «Гордон».
Другая причина, по которой я не хотела больше посещать своего врача, состояла в том, что он не делал записей. Я думала, что он будет записывать и запоминать факты, касающиеся моей семьи: что мой брат жил один в городе, в одной комнате, что моя сестра была вдовой с двумя дочерьми, что мой отец был нервным, требовательным и обидчивым, что моя мать придиралась ко мне еще больше, чем отец. Я думала, что врач будет изучать свои записи после каждого моего посещения. Вместо этого он выходил вместе со мной и сбега́л по лестнице в кухню, чтобы сделать себе кофе. Я считала, что такое поведение свидетельствует о недостатке серьезности с его стороны.
Над некоторыми фактами, которые я ему сообщала, он смеялся, и меня это беспокоило. Зато когда я рассказывала ему то, что и впрямь казалось мне забавным, он даже не улыбался. Он пренебрежительно отзывался о моей матери, так что мне хотелось заплакать от обиды за нее и за счастливые моменты моего детства. А хуже всего было то, что он часто плюхался в свое кресло, вздыхал и принимал отрешенный вид.
Характерно, что каждый раз, когда я говорила ему, что он ставит меня в неловкое положение и заставляет чувствовать себя несчастной, он начинал мне нравиться больше. Несколько месяцев спустя мне уже не было необходимости говорить ему об этом.
Мне показалось, что с моего последнего посещения прошло очень много времени, и я решила пойти к нему снова. Минула всего неделя, но за неделю всегда много чего случается. Например, у меня произошла крупная ссора с сыном, на следующее утро квартирная хозяйка предъявила мне уведомление о выселении, а днем мы с мужем имели долгий безнадежный разговор и решили, что никогда не сможем примириться.
Теперь мне постоянно не хватало времени, чтобы рассказать ему все, что я хотела. А хотела я рассказать своему врачу, что жизнь моя казалась мне забавной. Я рассказала ему, что моя хозяйка надула меня, что у моего мужа две подружки и эти женщины ревнуют его друг к другу, но не ко мне, что друзья мужа игнорируют меня и что я, бродя по городу, натыкаюсь на стены. Все, что я рассказывала, смешило меня. Но к концу часового сеанса я уже рассказывала ему о том, что, оказываясь лицом к лицу с другим человеком, лишаюсь дара речи. Между нами словно встает стена.
– А между вами и мной сейчас есть стена? – спросил он.
Нет, между нами стены не было.
Врач видел меня перед собой, но смотрел куда-то мимо. Он слышал слова, которые я произносила, и в то же время какие-то другие слова. Он разбирал меня на части, складывал снова каким-то другим способом и показывал мне это. Существовало одновременно и то, что я делала, и его представления о том, почему я это делала. Истина переставала быть очевидной. Из-за него я уже сама не знала, что чувствую на самом деле. Вихрь мыслей с жужжанием носился вокруг моей головы. Он оглушал меня, и я всегда оказывалась сбитой с толку.
К концу осени моя жизнь затормозилась, и я перестала разговаривать, а в самом начале зимы почти утратила способность мыслить здраво. Я двигалась все меньше, пока почти совсем не перестала ходить. Заслышав гулкое эхо моих шагов на лестнице внизу, мой врач никогда не знал, хватит ли мне сил подняться.
В те дни я во всем видела только темную сторону. Ненавидела богатых и презирала бедных. Шум детских игр раздражал меня, а молчаливость стариков вызывала тревогу. Ненавидя весь мир, я жаждала, чтобы меня защитили деньги, но денег у меня не было. Все вокруг меня съежилось. Я мечтала о каком-нибудь тихом загородном сумасшедшем доме.
Я продолжала наблюдать за окружающим миром. Для этого у меня была пара глаз, но почти не осталось способности понимать, и я совсем не могла говорить. Мало-помалу уходила и способность чувствовать. Я больше не испытывала ни волнения, ни любви.
Потом пришла весна. Я так привыкла к зиме, что удивилась, увидев на деревьях листья.
Благодаря моему врачу кое-что для меня стало меняться. Я сделалась менее уязвимой. Мне уже не казалось, будто люди постоянно хотят меня унизить.
Я снова стала смеяться над тем, что смешно. Бывало, засмеюсь, потом перестану и думаю: а ведь я не смеялась всю зиму. На самом деле я не смеялась почти целый год. Целый год я разговаривала так тихо, что никто меня не понимал. Теперь знакомые уже не так огорчались, услышав мой голос по телефону.
Я все еще боялась, зная, что одно неосторожное слово или движение может выдать меня. Но теперь ко мне вернулась способность испытывать волнение. Дневное время я проводила в одиночестве. Снова читала книги и выписывала кое-какие факты. С наступлением темноты выходила на улицу, останавливалась, чтобы рассмотреть магазинные витрины, а потом отворачивалась от них и, разволновавшись, натыкалась на стоявших рядом людей – обычно это была другая женщина, разглядывавшая одежду. Снова пустившись в путь, я спотыкалась о бордюр тротуара.
Я думала, раз мне стало лучше, лечение скоро закончится, и испытывала нетерпение: мне хотелось знать, как оно закончится. Были у меня и другие вопросы, например: сколько еще времени мне придется тратить все свои силы только на то, чтобы перетащить себя из одного дня в другой? На этот вопрос ответа не было. Как не будет и конца лечению, или оно закончится не по моей воле.
