Самолет подлетает к Твери, безоблачно, он пускает ее к окну: посмотрите, какая грусть. Сам он уже не с Джин. Вот он выйдет из самолета, на вопрос таможенников «что везете?» — махнет рукой: «Говно всякое», — те улыбнутся, как смогут, — наш человек, иди. У стеклянных дверей он и Джин попрощаются — самолетные знакомства не предполагают развития, но обменяются телефонами, адресами. Он сядет в машину и снова подумает про отца. Автомобильные поездки почему-то дают это мимолетное чувство встречи. Выедет в город — агрессивный, людоедский в будни и такой — ничего, почти свой — в выходные, доберется до Манежной площади — когда отец был жив, движение по ней происходило в обе стороны, теперь в одну, — он расскажет отцу и об этом.
Он действительно прилетает в Шереметьево, садится за руль, разворачивается, с силой бьется бампером о бетонную тумбу, она расположена как раз на такой высоте, чтоб ее не заметить. Твою мать! Здравствуй, Родина. Все заработанное на безногой старушке — псу под хвост. Он огорчается меньше, чем обычно от материальных потерь, хоть бампер расколот и жижа из-под капота капает на асфальт. Пробует пальцем — зеленая, радиатор. Двигатель греется, эх, не заклинил бы! В центре, на светофоре, глушит машину, закрывает глаза — это не сон уже, почти обморок — и сзади что есть мочи гудят ему, объезжают. Не домой надо ехать — к механику.
Отличный механик и лишнего не берет, с него во всяком случае, и сразу понимает что к чему — институт заканчивал, поэтому. Ну, тут и так ясно. К нему механик снисходителен: интеллигент, дурачок, жизни не знает, и не надо ему ее знать. Сейчас чего-нибудь снимет с чужой машины, а пока что ворчит:
— Какашка французская, — про его «Рено». — Шурик! — орет вдруг. — Шурик!
Здесь работают киргизы, не киргизы — эти, как их? — уйгуры, без регистрации, их тут зовут Шуриками, они, как и сам механик, как все здесь, безвылазно в мастерской.
Вопит какая-то дрянь по радио. Страшная, неправдоподобная грязь. Под ногами, везде — масло, тряпки, инструмент. Разобранные двигатели, снятые двери, подкрылки, крылья: насколько человек совершеннее автомобиля, особенно изнутри!
— Крыс нет? — Он боится крыс.
— Нету, — успокаивает его механик, — нет крыс, но скоро появятся. — Кот, который жил тут, на прошлой неделе сдох.
Где бы приткнуться? — неловко стоять у людей над душой — он забивается в дальний угол, устраивается на просиженное автомобильное кресло, механик матерится непрерывно, с изысками, вычурно, перекрикивая радио, так матерятся лишь выходцы из культурного слоя, он надевает наушники — Мендельсон, кусочек второго трио, у Мендельсона их два, — и вдруг понимает, что счастлив.
Как остаться в этом состоянии? Он знает: в лучшем случае оно продлится несколько минут и уйдет, и удерживать его бесполезно, да и сама попытка удержать счастье уже означает ее неуспех.
Но оно — длится. Музыка? Может быть, дело в музыке?
Нет, музыка кончилась, а он все еще счастлив.
апрель 2010 г.Рассказ
Жизнь, как утверждают знающие ее люди, состоит из работы, отдыха и любви.
Работа — что скажешь? Не по-человечески мы работаем, а чтобы забыться, запоями: вспомнить потом не можем, что делали, от чего устали. Работающий персонаж жалок или смешон, особенно женщина. Дело надо делать, господа! — О работе рассуждают одни бездельники.
Отдых — того хуже. В Турции и Египте, на Кипре и в Греции. Или тут прямо — засилье отдыха. Дядя, мы отдохнем! Нате, сбылось.
Поговорим-ка мы о любви. Вот свадьба.
* * *
Вот свадьба: жених — Кирилл, невеста — Мила. Нас пригласили родственники Кирилла, точнее — его отец: обеспечить веселье, разбавить собой компанию, которая невелика — женятся математики.
Ресторан расположен среди таких же, как он, двух-трехэтажных домиков, закрыт от улицы голубеньким особнячком. Флаг черт-те какой, сине-желто-зелено-черный, и написано белой замазкой: Посольство Танзании. Людей никого. Только след от почтового ящика и — фломастером: «Осторожно, сосульки». Надо же! — на дворе сентябрь. Хорошая, видно, страна. Вообще, хорошо тут.
Что мы видим, зайдя в ресторан? — немыслимых размеров коробки: HARMAN/KARDON. И ниже, гигантскими буквами: ДОМАШНИЙ КИНОТЕАТР.
— Китай не стоит на месте, — подает голос Петечка, осветитель наш.
Художник по свету, алкоголик сорока с небольшим лет. Всем нам немножко за сорок, некоторым — уже давно.
Мы кое-что знаем о происхождении невесты, мы догадываемся, откуда взялись коробки. Подарок папаши ее. — Безвкусица! — Чего вы хотите от провинциального подполковника? Бедная Настя. И бедный Сом.
Ресторан обставлен в немецком стиле — сизой какой-то мебелью, что опять-таки несущественно, поскольку женятся — математики.
Итак, действующие лица. Невеста — Мила. Жених — Кирилл. Отец жениха — Сом. Сом Самойлович, Самуил Самуилович — русский человек, наш собрат, артист. Большая лысая голова, усы. У артиста не должно быть усов, Сом — исключение. Сколько лет уже сцену топчет, а под старость жизнь ему улыбнулась — да как! — во весь рот! Новая жена, она тоже здесь, хотя, вроде бы… Но зачем и жениться на молодой — дома ее держать? — тем более эту, кажется, не удержишь.
Мы находимся в предвкушении. Шум-гам, скандальчики, всем друг от друга чего-то надо — нас ждут драгоценные наблюдения, нам предстоит понервничать. Мы любим нервничать, всякого рода переживания — это источник творчества, вдохновения, а пока что сдаем в гардероб зонтики и плащи, прихорашиваемся перед зеркалом. Скорее, скорей, началось!
— А, вы тут…
— Тут, тут, Анастасия Георгиевна.
Этикет нам преподавала, был предмет у нас такой. Скукожилась немножко, подсохла наша Анестезия, но все еще хороша для своих-то лет. Говорят, матку недавно отрезали. Мы побаиваемся Анестезии по старой памяти: «Артисты имеют право быть идиотами, но вы, молодые люди, злоупотребляете своим правом!» — так она учила нас в прежние времена.
— Как вы? — спрашиваем.
— Ничего, — говорит, — с Божьей помощью.
Понятное дело, так себе: муж бросил, сын теперь женится неизвестно на ком, на дочери военнослужащего.
— Я всегда на стороне женщины, Анастасия Георгиевна, — говорит Алена наша, Аленушка. И изящно жмет Насте руку пониже локтя, научилась в «Вишневом саде».
— Женщины? Какой именно? — спрашивает Анестезия холодно.
Ладно, мы только хотели ее поддержать.
Теперь — родственники со стороны невесты. Тут еще интересней. Потом, все потом, Анестезия просит нас пройти в зал. Сама она вышла, говорит, подышать. Воздуха не хватает.
— Кричали «горько»?
— Нет, — отвечает Анестезия. И, она надеется, на свадьбе ее сына хоть в какой-то мере будут соблюдены правила не то что приличия — душевной гигиены. Хоть кем-нибудь. — Вот, — показывает на коробки, — видели?
Ладно, чего там. Подарок привез человек, дочь замуж выходит, родная кровь.
— Кровь? Его там — только сперматозоиды, — шипит Аленушка.
В смысле вкуса можете на нас положиться. Всецело, Анастасия Георгиевна.
Заходим, оглядываемся, размещаемся.
Гости сидят не вместе, редко. Сом, например, один.
— Так это, — говорит нам.
«Так это» у него вместо «здравствуйте», а где его новая… как ее? — ей бы Елену Андреевну играть, жену профессора в «Дяде Ване», красивое туловище, сегодня — почти что в одних трусах. Многим нравится. И Сому оно приглянулось, если после стольких-то лет…
Петечка — сразу к туловищу.
— У нас с Сомом непонимание, — говорит оно Петечке. — Непонимание меня.
Шуршим подарками, скромными, симпатичными. Дарим, в частности, молодым автобус, расписались на нем, всем театром. Двухэтажный, английский, с правым рулем, чего только нет в «Детском мире».
— Горько! — орет Петечка. — Горько!
Жених с невестой растерянно переглядываются, целуются все же, слегка.
— Еще, еще! — не унимается Петечка, коньяка уже хлопнул.
Да погоди ты, дай людям рассесться, налить!
Между гостями много пустот, мы протискиваемся, занимаем их.
Смотрите-ка, официант-негр!
— Послушай, э-э… милый, приборов нам принеси, — просит Сом. — Как объяснить этой Лумумбе, что у нас едят вилками?
Теперь, когда мы пришли, сцена полна людьми.
Сцена полна людьми, и самые интересные — не Сом и не туловище, даже не трагическая Анестезия и уж конечно не математики — мы в театральный пошли, чтоб математику не учить. Родители Милочки — вот кто! Мы первый раз с ними видимся.
Мы — первый, а они между собой — второй: заделали Милочку и — привет. Как мамашу ее зовут, предстоит выяснить, а подполковника мы сразу же, не сговариваясь, прозываем Вершининым. Мила его разыскала, сообразительная. Кто-нибудь помнит имя-отчество того Вершинина, настоящего? Этого Эмилем зовут. Мила, значит, — Эмильевна, ну и ну!
