Мы бросаемся к Анастасии Георгиевне: несчастная лежит на полу, шиньон соскочил. Боже мой, почти лысая! Да поправьте вы юбку ей! Помогите поднять! Мы вопим, суетимся, и тут поперек нестройного хора раздается голос Вершинина:
— Так, отойдите все!
Ты чего раскомандовался?
Голос Киры:
— Пустите, он врач.
Да, действительно: чаша со змеей на лацканах. Почему ты раньше молчал?
— Нате, возьмите, — говорим мы ему, — таблеточки. Хорошие, помогают.
— Вот и примите их сами, раз помогают.
Ох, ничего себе!
Ладно, давай, прояви себя. Мы предпочитаем акупунктуру, восточные практики, но и к официальной медицине у нас в таких случаях доверие есть.
Вершинин склоняется над Анестезией, трогает шею, платье расстегивает.
— Подайте мне, — говорит, — мой портфель. И ноги ей поднимите.
Петечка берет ее за ноги.
— Нет, — говорит Вершинин, — так ты долго не простоишь. Ага, подвиньте сюда коробку, переверните, вот так.
Анестезия застонала, зашевелилась.
Какой он, харман-кардон, оказывается, у тебя целебный.
Тихо становится. Вершинин еще что-то довольно спокойно делает с нашей Анестезией, мы не видим, что именно. Потом поднимает взгляд, смотрит по сторонам. Совсем нестарый еще, младше нас. Кто ему нужен?
— Мы чем-то вам можем помочь?
— А? — спрашивает Вершинин.
Анестезия между тем ожила.
— Нет, ничего, — говорит Вершинин. — «Скорую» отмените. И давайте переместимся куда-нибудь на диван.
Чудо, ну просто чудо! Ай да Вершинин! Какой же он после всего Вершинин? Наверное, знаменитость, светило. Наверняка.
Они еще некоторое время переговариваются с Анестезией, до нас долетают разные их слова, некрасиво подслушивать, да мы ничего и не разберем. Голос у него низкий, приятный, терапевтический.
— Давайте пока по маленькой за Анастасию Георгиевну, — предлагает Петечка.
— Ну, давай.
Сводили ее в туалет, отряхнули, умыли. Всё, собралась домой.
— Постойте, куда же вы? Мы вам вызовем автомобиль.
Помогаем Анестезии собраться, поправляем шиньон. Ой, какая у нее шишка! Надо бы приложить холодное… Доктор, посмотрите: там, наверное, гематома! Тот трогает Анестезию за голову: небольшая, говорит, ничего страшного, рассосется.
Анестезия смотрит на доктора, как… невозможно выразить. Ни на кого при нас не смотрела так. Даже на Сома, в лучшие дни.
— Доктор сказал: рассосется, — повторяет Петечка. — Как демократия.
Тоже — шутник. Все же лед принесли.
— Оставьте вы! — совсем оклемалась Анестезия. — Пустое. Дайте я Кирюшу с Милочкой поцелую.
Слава Богу, очухалась. Каково бы Кириллу было? Сому — тем более. Куда вы, Анастасия Георгиевна? Мы найдем сейчас, кто б вас мог проводить.
— Господи, — говорит она на прощанье, — какие же вы все-таки… тупые и нежные.
И потопала к «Новокузнецкой» — с прямой спиной. Цок-цок-цок: обувь она всегда носила хорошую. Праздник возобновляется, но делается другим.
* * *
Промахнулся он с этим дурацким кинотеатром, но как угадаешь с подарком девочке, которой ни разу в жизни не видел? Притом что она твоя дочь. Он бы сам был рад такой вещи. Ему никогда не дарили больших подарков, даже на свадьбы, хотя он был неоднократно женат. Каждый раз, как сходился с женщиной, если она, разумеется, хотела замуж. Может быть, кроме нескольких случаев… Но детей не бросал, потому что их, как он думал, не было. Облажался с подарком и оделся неправильно: так показалось, когда артисты пришли. Хотя форму напялил не потому, что нет нормального пиджака: пиджак можно, в конце концов, одолжить. Но как зато повезло с этим обмороком, а?!
Он давно уволился из Вооруженных сил и работал то там, то сям — разместился кое-как в предлагаемых обстоятельствах.
Кто-то из артистов спрашивает почтительно:
— Вы, наверное, анестезиолог?
Само собой: у Анестезии обморок, а тут — раз — и соответствующий специалист. Он улыбается: нет, хирург.
Его отводит в сторону Самуил Самуилович, здесь у всех прозвища, он успел усвоить: этого зовут Сом. Ему прописали какую-то пшикалку:
— Ее, это… — показывает большим пальцем, — до или после еды?
Сом изъясняется главным образом междометиями, не похож он на человека, которого волнуют какие-то пшикалки. Спрашивает будто бы между прочим:
— У чувихи… опасное что-нибудь?
Нет, вряд ли… Они встречаются взглядами. Ясно, о чем думает Сом: жалко Настю, не видать ей спокойной, достойной старости, сразу спустилась на две ступеньки, не любит Сома, его — особенно. Жалко и стыдно. Что ж теперь?.. Пошли за стол?
— Как все переменилось! — восклицает Алена. — Словно в «Трех сестрах» после пожара.
Надо перечитать. Поменяться бы с ней местами, сесть бы опять рядом с… но пока непонятно как.
Встреча: ждешь того, кого ждешь, на вокзале, со спокойным, усталым лицом, куришь, разглядываешь встречающих, проверяешь, не расстегнулась ли молния на штанах. А потом происходит встреча, и все меняется.
Так уже было с ними, вернее — с ним, про Киру он не стал бы ничего утверждать положительно — в девяносто первом году, в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Он — курсант Военно-медицинской академии и уже понимает, во что наступил, первый год — дисциплина, казарма, он и шел в ВМА, чтобы в армию не попасть, за душой у него — ничего, анатомия, но сегодня речь не о деле, сегодня каникулы, и он отправляется в Русский музей.
Девятнадцатилетний мальчик, никто, курсант, недавно закончилась летняя сессия, он болтается по музею в военной форме и без фуражки: руку к пустой голове не прикладывают, но вероятность встретить начальство невелика. Зал за залом он осматривает музей и наконец видит ее. Девушка стоит у картины «Торжественное заседание Государственного совета». Умная, свободная и веселая — такой она ему показалась тогда, и теперь такой кажется, так что немедленно — включить обаяние на максимум, повернуть ручку по часовой, до конца, что-нибудь такое выкинуть, обратить на себя внимание.
— Да тут не один Николаша, а целых два!
Николаев Вторых на картине действительно два: один за столом, другой на стене, за спиной у оригинала.
Присутствующие оборачиваются. И она.
Толстая тетка-смотрительница:
— Посетитель, вы что-то говорите не то.
— Хорошо, что осталось кому приглядеть. — Лето тысяча девятьсот девяносто первого, действие происходит при полной гласности.
Девушке нравится, она на его стороне.
Он называет ей свое имя — Эмиль, склоняет голову, светло-рыжую, стриженную более, чем хотелось бы. Даже, кажется, каблуками щелкнул, идиотизм.
Она — Кира. Поступила только что в МГУ, на химический факультет. В Ленинград приехала — погулять. Для назойливых кавалеров у нее заготовлена фраза про отсутствие свободных валентностей, и она произносит ее, безо всякого энтузиазма, потому что, он видит: валентности есть.
— Можно стать другим элементом, — отвечает ей.
Для этого требуется ядерная реакция. И реакция происходит: он куда-то звонит, ловит машину, берет ключи, все получается само собой, обстоятельства подчиняются, удается добыть даже кое-какой еды — это летом-то девяносто первого! Они целуются: в первый раз — перед тем как залезть в машину еще, впопыхах, потом, вылезя из нее, — основательно. Пойдем же, пойдем! Как у поэта: дом на стороне Петербургской, ты на курсах, только на курсах — он. А дальше, сказал бы другой поэт, все было, как в Филадельфии. Но в том-то и дело, что у Киры никакой Филадельфии раньше не было — с ней все случается в первый раз. И ночью ей уезжать в Москву.
Если отвлечься на короткое время от него, триумфатора, — вот уж, скажет потом в раздражении Алена — не мужчина, а выигрышный лотерейный билет, — то с Кирой произошло так: в ее жизни с тех пор не было минуты, чтобы она пожалела о той встрече или сочла бы ее случайностью. Случайностей нет. Только непредсказуемость.
Там, на Петроградской стороне, каждый из них переживал что-то свое: он — свободу, ну и — благодарность к ней за то, что она его, совсем мальчика, заметила и отметила, она — возможность физически ощутить любовь. Было бы замечательно эти ощущения возобновлять, но — как уж есть. Подробности Кириной жизни никому не известны: мало ли что могло произойти за двадцать-то лет. Но ему она кажется той же — веселой, с незанятыми валентностями.
А от ленинградской ядерной реакции родился новый элемент, о возможности которого молодые люди и не подумали.
Мила: спокойная, светловолосая. Ногти обкусывает, не от нервозности — от задумчивости. Было время ее разглядеть. Красивая, да. Если начать вспоминать кино, то… пожалуй что, никого определенного не приходит в голову. Да и не дело — сравнивать. Похожа на мать. Позвонила, представилась — дочерью Киры, химика. «Помните? Русский музей, Ленинград». Сказала: «Насколько я понимаю, я также и ваша дочь». Несентиментальная. А он — немножко. Все бросил, собрался, приехал. На подарок денег нашел, на билет.
