Подожди, подожди. Разве ты сам не давил на меня, чтобы я тебе сказала о своем убеждении? Ну так вот, я сказала. Или ты спрашивал, чтобы поинтересничать? Ты хотел ответа, а теперь он тебе не нравится. Но ведь именно это удерживает меня от того, чтобы изменить свою жизнь, ставит меня перед дилеммой — выбором между моей семьей и моим призванием. Поэтому я и приехала сюда — потому, что мне нужна твоя помощь, а не твои саркастические высказывания. Ты уже по ту сторону, да? Очень хорошо, это твой выбор; но если ты не можешь помочь мне, то по крайней мере не строй из себя мудреца и не говори со мной этим мерзким тоном превосходства. Для меня это проблема чрезвычайной важности, и это единственное, что должно иметь для тебя значение. Хотя, с твоей точки зрения, все это, наверное, уже пройденный этап. Но мне-то, да и кому угодно, что толку, что для тебя он уже пройден? Да и тебе самому, если ты торчишь здесь, в отрыве от мира. Если угодно, можешь смотреть на меня с сожалением, но помоги мне. И тогда для меня по крайней мере будет иметь какой-то смысл то, что ты уже вне пределов досягаемости для бед этого мира.
Очень хорошо. Тогда скажи мне, каково твое призвание.
Я уже сказала тебе, когда мы швырялись друг в друга посудой: я хочу достичь самого лучшего, что есть во мне.
И в чем же оно заключается?
А вот на этот вопрос придется ответить тебе, потому что это один из существенных вопросов этики, сеньор профессор.
Ладно, хватит этих дуэлей разума. Мне очень хорошо известно, что такое призвание. Более того, я верил в него, но теперь больше не верю — думаю, ты поняла. Причины, по которым я больше в него не верю, сейчас не важны, потому что мы говорим о твоем призвании, и я не утверждаю, что их нет, они существуют, и доказательство этому — ты. Скажу только, что они — ошибка или, точнее, мираж. Поэтому, независимо от того, что я думаю или чего не думаю, давай будем говорить о тебе. Ты хочешь быть лучше. Ты хочешь этого до такой степени, что готова поставить на карту весьма серьезные вещи. Так вот, первый вопрос: твое желание стать лучше связано с твоей учебой в этом пресловутом колледже, у Армстронга?
Конечно.
Почему? Объясни.
Что тебе объяснить?
Каким образом вписывается в эту английскую авантюру твое желание стать лучше. Я этого не понимаю. Поэтому я употребляю слово «авантюра», и на сей раз без всякого сарказма.
Я хочу стать лучшей в своем деле, достичь максимального уровня.
Прежде это называли «реализовать себя» — понятие, сделавшее несчастными бесконечное множество людей, исполненных самых лучших намерений по отношению и к самим себе, и к миру. Погоди: я говорю с тобой ясным и жестким языком, так что в моих словах нет никакого сарказма, хотя тебе и может показаться, что есть. Я считаю вполне достойной амбицией желание достичь как можно большего, а ты, насколько я вижу, хочешь стать в лучшем смысле слова авторитетом в области английского романтизма. Более того: возможно, ты претендуешь на то, чтобы стать таким авторитетом не здесь, в Испании, на уровне отделений английской филологии испанского университета, а в собственной языковой колыбели твоей специальности — в Англии. Я не усматриваю в этом ничего плохого. Но что это: желание стать лучше или амбиция — скажем так — сатанинского свойства?
Может, и то и другое вместе.
Нет. Прости, если я противоречу тебе, но, выражаясь твоими словами, либо то, либо другое. Я не могу согласиться с тем, что ты презираешь возможность получения кафедры в Испании и рассчитываешь победить в Англии. Потому что дело не в том, что тебе недостаточно получить кафедру: ты смотришь на эту возможность с презрением. В плане амбиций все заключается в разнице между одной и другой ступенькой. Быть же лучше — это нечто другое.
Ну, не знаю. Я хочу стать лучшей.
Стать лучшей или стать лучше?
Не знаю, ты опять сбиваешь меня с толку, я не пойму, к чему ты клонишь.
Сейчас, дорогая, пришло время решить, будем мы или не будем говорить об этике.
Сейчас я вся — одна сплошная проблема. Но я снова возвращаюсь мыслью к тому дню на морском берегу, когда читала Китса. Там у меня не было никаких амбиций — только удовольствие, особое, головокружительное удовольствие, заставившее меня понять, что это стихотворение бездонно, что я могу перечитывать его до конца жизни, и оно всегда будет новым. И еще: что чтение его освобождает то лучшее, что есть во мне, и оно как бы наполняет меня.
Наполняет.
Конечно, да — наполняет. Разве это плохо?
Это… эгоцентрично. Я имею в виду, что, если раньше мы говорили о призвании как о том, что обращается на других, теперь ты говоришь о призвании как о том, что доставляет тебе счастье, но рождается и умирает в тебе. Ты говоришь о том, чтобы быть лучше единственно и исключительно для себя самой.
Гм. Но знаешь что? Оно не только наполняет, но и переполняет. Быть лучше — и я правда так думаю, — быть лучше — нечто такое, что не остается внутри, а выходит наружу.
Каким образом? В виде некоего послания добра?
Нет. Это движение души — благородное, великодушное, щедрое. Когда становишься лучше, все это исходит от тебя во внешний мир и обретает жизнь вне тебя. Это я и хотела сказать. Так что нет: в этом нет ни единой капли сатанинской амбициозности, которую ты пытался мне приписать. Я не хочу быть самой лучшей — я хочу быть лучше, и теперь я уверена в этом. Но для того, чтобы стать лучше, нужно дойти до предела своих возможностей, своих способностей. А моя страсть — английские поэты-романтики, ты ведь знаешь, так что мне придется попытаться найти самоуважение именно на этом пути. Быть лучше — это больше, чем быть самой лучшей, это всё. Я не стремлюсь стать самой значительной, не стремлюсь получить больше всех наград и лавровых венков; если я буду вкладывать все силы в то, что мне нравится, может, я начну нравиться и самой себе.
В любом случае — и судя по твоей карьере — ты обладаешь многими замечательными качествами.
Пусть так. Но зачем они мне, если я не сумею использовать их как следует?
Такой вопрос задавал себе Блаженный Августин[14].
Да? И что же он ответил себе?
Он отдал себя в руки Господа.
Ну, на меня пусть не рассчитывает.
Ладно, не обращай внимания, я пошутил. Но он действительно искал себя, обрел себя в христианской вере, полностью отдался делу и написал книгу, которая и по сей день остается образцом. Однако оставим это. Из твоих слов я должен понять, что ты ищешь себя, но здесь, на земле, среди английских романтиков. Если ты хочешь бежать из университета с его бюрократией и всем тому подобным, я тебя понимаю. Проведешь некоторое время в другом месте, сменишь обстановку, да и в перспективе это может оказаться весьма полезным, так что все в порядке, я не вижу никакого конфликта. Осталось выяснить только одно: до какой степени это может повлиять на твои семейные отношения.
Нет. Нет. По-моему, ты все еще не понял. Если бы мне просто понадобилось сменить обстановку, я взяла бы академический отпуск на год и стала бы заниматься самостоятельно, ездила бы по разным крупным библиотекам, встречалась с людьми, а может, уединилась бы на каком-нибудь из Карибских островов. Но речь идет не о простой смене обстановки — речь идет о необратимом шаге. Я почти наверняка вернусь в университет, но весьма вероятно, что пройдет столько лет, что единственным смыслом этого возвращения, если еще останется такая возможность, будет найти местечко для своего бренного тела и продолжать заниматься тем, что меня действительно интересует. Тогда, если мне удастся найти способных учеников, я сделаю нечто большее, чем просто учить их: я буду работать с ними; в противном же случае я ограничусь исполнением своих обязанностей и буду вести минимальное количество часов у студентов, которым наплевать на английскую культуру, да и вообще на весь мир. Потому что действительно иметь смысл будет только то, что я успею до этого внести в познание английского романтизма, являющего собой один из вкладов в познание мира. Так что я не пытаюсь сменить обстановку: я пытаюсь стать другим, лучшим человеком, который, будучи лучше, принесет плод. Вот чего я хочу.
Очень хорошо, после стольких колебаний высказывание оказалось безупречным. Я беру назад то, что касалось смены обстановки. Я съеживаюсь и сгораю от стыда. Вижу, ты уже готова уехать. И что после этого я могу тебе сказать? Поезжай и бросайся в объятия Армстронга. А кстати, ты уверена, что этот Армстронг готов дать тебе все то, чего ты ожидаешь от него?
Между прочим, я ожидаю кое-чего и от себя самой.
О, безусловно, это я считал само собой разумеющимся. А Армстронг, раз уж мы заговорили о нем, — что он увидел в тебе?
Мы познакомились на одном международном форуме, а потом я ездила к нему, в его колледж: мне нужно было, чтобы он направил меня в одной работе, которой я занималась самостоятельно, то есть она не имела никакого отношения к планам факультета. Тогда я провела там неделю, много общалась с Армстронгом и рассказала ему, что за этой работой на самом деле скрывается куда более обширный, более важный проект — чтобы объяснить тебе в двух словах: заново перечитать романтиков в свете современных концепций. Не буду рассказывать подробно: это ни к чему, да и момент, думаю, неподходящий. Вкратце: ты знаешь те строки Йейтса[15], которыми открывается книга Абрамса о романтической теории и критической традиции? Погоди, сейчас вспомню: that soul must become its own betrayer… its own… deliverer, the one activity: the mirror turns lamp [16]. Зеркало обращается в лампу. Ну так вот, я пытаюсь перечитать английских поэтов-романтиков в свете неуверенности, неопределенности, столь характерных для современности. Понимаешь?
