— Музыканты просят уплатить. Уходят. На улице толпа, все сбежались, кому не лень, — ответил один из дружков.
— Пускай ждут. Еще могут понадобиться.
— Я пришел сюда не для того, чтобы зря время терять, — заявил господин с гвоздикой, прошел за стойку и взял бутылку коньяка.
Госпожа Зоя метнула в него свирепый взгляд, но с места не сдвинулась. Она прислушивалась к тому, что происходило за дверью. Ее барышни, настроенные против новой своей товарки, волновались. В коридоре то и дело хлопали двери, слышалось шарканье домашних туфель, с улицы доносился пугающий гомон, а господин Хаджикостов задерживался. Не было и Черного Кольо.
Когда же господин Хаджикостов наконец появился, вид у него был растерянный. Он что-то шепнул госпоже Зое на ухо, и она встревожилась еще больше.
— Она в своем уме? Еще фокусы мне будет устраивать! Стойте тут, стерегите! — сказала она и ринулась в коридор.
Господин Хаджикостов занял ее пост. Встретив устремленные на него враждебно-вопросительные взгляды, он сунул руку в задний карман брюк.
— Эй, щеголь, что происходит? Почему ты ее не вывел, хоть бы глянуть на нее, — спросил весовщик.
— Не твое дело!
— Не ерепенься, мы ж товарищи по несчастью. Расскажи, что там происходит.
— Не открывает она. Заперлась на ключ.
— Все они так, покуда не обвыкнут… Гляди-ка, а этот уснул! — Кушай-Детка показал на коренастого. Тот сидел, привалившись головой к спинке стула.
— Плохо дело. Говорит, только доктору откроет. Мол, позовите его, — неожиданно смягчился господин Хаджикостов и, видимо, догадавшись о чем-то, глуповато усмехнулся.
— Доктора? Для чего?.. Да говори же, сударь, что ты ей сказал, что она ответила! — нетерпеливо закричал весовщик.
— Просит позвать доктора. Только, говорит, ему открою. Больше она ничего не сказала.
— Впутались мы, братцы!.. Она ему удочки закидывает, а мы тут как бараны топчемся… Ах, сукин сын! Пожил с нею и спихнул в бардак! — Весовщик хлопнул себя по лбу и громко расхохотался.
Сердито стуча каблуками, госпожа Зоя вернулась и захлопнула за собой дверь в коридор.
— Господа, прошу вас уйти. Мы сегодня не принимаем, я закрываю! — крикнула она. — Закрываю!
Входная дверь стукнула, показался полицейский, вслед за ним в залу ворвался перепуганный и бледный, как мел, почтальон.
— Жена!.. Где моя жена?.. Выпустите ее! Я ей муж, имею право… Я убью ее! — кричал он, обводя собравшихся безумным взглядом и отчаянно размахивая руками.
В «Турине» по-прежнему толковали о предстоящей войне. По слухам, болгарские пограничники убили турецкого солдата за то, что турки коварно убили нашего капитана Георгиева. Иванчо Тошев вдохновенно демонстрировал, как он с винтовкой наперевес пошел бы в атаку и, встретив турка, не ударил бы кинжалом, а «всадил бы в него пулю». Нотариус объяснял, как обделывал свои торговые делишки брат царя, принц Филипп, и громогласно объявлял себя республиканцем. Господин Николаки нахваливал турецкую кавалерию — дескать, вся на арабских скакунах, нельзя ее недооценивать. Судебный пристав Илларион развивал какую-то военную теорию и поносил греческого короля. Всех продолжали волновать бурные прения в Великом народном собрании,[22] в особенности обвинения, выдвинутые против царя и его братьев в связи с грязными аферами вокруг армейских поставок. Хозяин «Турина» в тот вечер горячо рекомендовал французскую водку, прибывшую с целой партией деликатесов, принимал живое участие в спорах и беспрестанно напоминал о статье Эдуарда Грея в «Пестер Ллойд», где говорилось, что Англия не намерена вмешиваться в дела Турции.
Доктор Старирадев успел уже выпить несколько стаканов вермута и молча сидел один в глубине зала, терзаясь неотвязным вопросом, не рассчитывал ли он в глубине души на то, что Элеонора, после того, как он женится на ней, умрет, и он, благодаря приданому, разбогатеет. «Способен ли я на такую мерзость? — спрашивал он себя.
Нет, я даже секунды не помышлял об этом, но, живя среди таких людей, неминуемо заражаешься их низкими помыслами, начинаешь сомневаться в себе и падаешь в ту же выгребную яму, где барахтаются они…» Ненависть к Марине распространилась на всех окружавших его тут друзей и знакомых, которые исподтишка посматривали на него, не решаясь спросить, отчего он так мрачен и неприступен. «Злорадствовать будут. Они ведь и так подозревали, что я с ней близок», — рассуждал он, останавливая взгляд на лоснящихся, поношенных костюмах своих приятелей, на их котелках, пожелтевших воротничках и сомнительной чистоты сорочках. Он презирал их за комичное самодовольство, как всегда еще больше бросавшееся в глаза в фешенебельной, на их взгляд, обстановке «Турина».
Сумерки сгущались, и на Баждарлыке стали опускаться железные шторы, захлопываться ставни. В «Турине» зажгли все лампы, тускло замерцали мраморные столешницы, табачный дым голубоватой пеленой затянул беленый потолок. Перед кофейней «Рояль» громко препирались цыгане-чистильщики. Город лениво провожал теплый вечер и готовился ко сну, убаюкиваемый журчаньем Янтры и гаснущими звуками на Боруне и Святой горе.
Доктор Старирадев пытался предугадать последствия разразившегося скандала. Скверно, что он лишился помощницы — пока подыщет новую, придется временно пригласить одну из больничных сестер либо кого-нибудь из мужского персонала больницы. Алкоголь несколько успокоил нервы, и он собрался уходить, чтобы поужинать в военном клубе. В обществе офицеров можно узнать новости, рассеяться, а главное, не будет перед глазами здешних завсегдатаев.
В дверях показался аптекарь и что-то сказал. Шум смолк, и доктор заметил, что все взгляды обратились к нему.
— Что произошло, доктор? — спросил аптекарь, подходя к его столику и растопырив руки. — Ты можешь объяснить?
— Что ты имеешь в виду?
— Погляди, какая толпа возле «Царя Бориса». Твоя помощница поступила в публичный дом.
— Как в публичный?
— А вот так. Там уже с час как наяривает музыка. Полгорода сбежалось на нее поглядеть.
Доктор побелел и схватился обеими руками за стол. Лицо напряглось, на лбу выступили капельки пота.
— Это подло, господа! Отвратительно! — проговори он.
— Она выглядела вполне приличной женщиной, и собой хороша, и обходительная. Как ты довел ее до этого, доктор? — раздался голос нотариуса.
На доктора сначала смотрели с сочувствием, но затем стали появляться злорадные улыбочки, а господин Николаки воскликнул: «На деньги позарилась, подлая!» Нотариус ехидно рассмеялся. Владелец пивоваренного завода неожиданно затрясся мелким, восторженным смехом и пошел полюбоваться на зрелище перед публичным домом.
— Сколько раз я требовал, чтобы закрыли это заведение! — с возмущением воскликнул аптекарь.
С улицы донеслись громкие голоса и топот. Кто-то вошел в зал, оставив дверь открытой, и между столиками неожиданно возник почтальон — без фуражки, лицо испитое, измученное. В его голубых глазах стоял ужас… Он, видимо, дрался — из носа текла кровь.
— Что же это вы сделали с моей женой, господин доктор? — закричал он и бросился в глубь зала. — Господ дом богом молю! Идемте, помогите ее забрать!
Доктор поднялся из-за столика и стоял, опираясь на трость, высокий, грозный.
— Что-о-о?
— Она говорит: не выйду, покуда доктор Старирадев не придет. Только вам откроет. Идемте, господин доктор, вызволим ее! Умоляю вас! — со стоном проговорил почтальон, ища у собравшихся помощи и сочувствия.
— Объясни толком, чего ты хочешь от доктора, — Иванчо Хаджипетков вышел из-за стойки, опасаясь за репутацию своего заведения.
— Заперлась она, люди добрые, и не отпирает. Говорит, только доктору отопру… Стыд-то какой, господи! Пойдемте, господин доктор, пойдемте, пока не поздно.
С злым, искаженным болью лицом доктор вышел из — за столика.
— Не имею ничего общего с твоей женой, болван! Иди к черту! — рявкнул он.
Почтальон хотел преградить ему дорогу, но доктор оттолкнул его.
— Сволочь! Ты мне семью погубил! — почтальон завизжал и ухватил доктора за полу пиджака.
Доктор изо всей силы ударил его по лицу, прошел мимо повскакавших с мест посетителей и, ничего не видя перед собой, зашагал к дому…
На другое утро Старирадев повесил на двери объявление, что прием больных отменяется, и поехал в больницу. Тырновчане видели, как он, по-прежнему уверенный в себе, сидит в коляске, привалившись к спинке и закинув ногу на ногу, руки — на набалдашнике трости. «Ваше злорадство меня совершенно не трогает, все вы плебеи», — читалось на его лице.
С этого дня он стал держаться еще суровее с больными и коллегами, обедал и ужинал в военном клубе, и всегда у входа его ждала коляска. Бабку Винтию он прогнал, дом пришел в запустение, выглядел еще неприветливее. Доктор возвращался домой в подпитии только чтобы переночевать. Алкоголь усиливал в нем жестокость, подавлял чувство унижения и стыд, укреплял пошатнувшуюся гордость. Мать преследовала его, требовала, чтобы он переехал к ней, и, когда звонила и стучалась в входную дверь, он не отпирал ей. Побывать на вилле Смиловых ему даже и в голову не пришло. Несколько дней ничего не происходило, все словно унесло мутным потоком, из которого он сумел выбраться, и душа его точно уснула. Он не интересовался, уехала ли Элеонора, что стало с Мариной и что говорят в городе. Ненависть и презрение ко всему здешнему мешали ему жить. Он ощутил себя чужеземцем, одиноким, без друзей, и горько раскаивался, что в свое время не прислушался к советам своих французских коллег. Подумывал об отставке, о переезде в столицу, но угроза войны побуждала не спешить с этим… Он похудел, постарел. В короткие летние ночи часто встречал зарю без сна, измученный мыслью о своем унижении, жил точно больной.
