— Нью-Гемпшир — это недалеко из Бостона.
Его ответ затерялся в криках с другого конца веранды.
— Пойдем куда-нибудь в другое место.
Мы перебрались на другую сторону двора, где кто-то во что-то играл. Там были лишь спонтанные шутки и смех. Я, не спеша, направлялся к двери в дом. День постепенно переходил в вечер. Кленовые листья показались мягче, а их цвета — теплее. Я вообразил себе, как травинки, сворачиваясь, режут друг друга. Смешно: мне показалось, что я был единственным, кто устал.
На кухне Эллин не справлялась с мойкой посуды. Ей помогали подруги Джейн. Их разговор выглядел оживленным, но бессмысленным. Я нашел тихое место в доме и закрыл глаза, позволив себе уплыть куда-нибудь вдаль.
— Мистер Крофт?
Голос звучал откуда-то издалека. С трудом отойдя ото сна, я посмотрел на Сэма.
— Я ухожу, — сказал он. — И подумал, что нужно попрощаться. В понедельник уже уеду в колледж, так что, вероятно, меня тут какое-то время не будет.
Встав на ноги, я понял, что, пока спал, вечер превратился в ночь. Звучание вечеринки стало другим. Голоса стали тише, урчали моторы разъезжающихся машин. С улицы доносились приглушенные беседы.
— Ладно, Сэм, хорошо, что ты зашел, — произнес я безо всяких эмоций в словах. Я и не предполагал прощальных сцен.
— Спасибо за все, — сказал он, когда я провожал его через столовую и гостиную к парадной двери. Откуда-то снаружи до нас доносились брызги смеха, которые временами ненадолго прерывались. Я потянулся к выключателю, но не успел. Сэм, щупая руками темноту, уже наткнулся на торшер и опрокинул его на пол. Абажур отлетел в сторону, а лампочка, за которую он держался, со звоном разлетелась вдребезги, оставив на прощание яркую вспышку, будто в комнате с нами присутствовал невидимый фотограф, нажавший на кнопку затвора своей камеры.
Пока мы ползали на коленях в темноте, Сэм не скупился на извинения.
— Забудь это, Сэм, — сказал я. — Бывает.
Когда я нащупал на стене выключатель и включил верхний свет, то во всем своем блеске перед нами предстала Джейн. Я посмотрел на нее, почувствовав, как от света сплющились мои веки.
— Вы двое… — произнесла она. Руки были на бедрах, и она качала головой, удивляясь увиденному.
— Смотри… — начал я, встав на колено и собравшись сказать: «Смотри, моя дорогая, я — твой отец. Я проверял твои дневники и табеля с оценками. Только не надо относиться ко мне, как неуклюжему школьнику… «Вы двое…». Но я понял, что мы с Сэмом были даже более чем в заговоре по сокрушению лампочек. Я использовал его, как камуфляж.
Снаружи сигналила машина.
— Кто-то уезжает, пойду попрощаюсь, — сказала Джейн и вышла за дверь.
— Иисус, мистер Крофт, — сказал Сэм, — Сколько стоит лампочка?
— Только деньги, — ответил я, с известной мне непринужденностью, о которой другие и не догадывались.
После того, как мы собрали с ним осколки и привели в порядок торшер, я, наконец, проводил его до двери.
— Сэм, — сказал я.
Он устало взглянул на меня, будто я собирался предъявить ему счет.
— Сэм, прежде чем девушка вернется, она сначала должна уйти. Понимаешь, о чем я? — он смотрел на меня довольно долго, а затем пожал плечами, что-то сделал бровями, улыбнулся, нахмурился и кашлянул — и все в одно и тоже время. Я поклялся больше не сталкиваться с взрослеющими молодыми людьми.
Нас окружили еще не ушедшие гости, и Сэм был увлечен стремящейся выйти наружу толпой. Я не сказал того, что мне было нужно сказать: «Сейчас не лучшее время для нее, как и для нас обоих — для тебя, кто ее любит и для меня — ее отца», потому что он мог развернуться, взмахнуть руками и снести что-нибудь еще.
С улицы доносился голос Джейн. Она со всеми прощалась, говоря разные добрые слова.
«До свидания, Сэм», — крикнула она.
Тихо, про себя я исправил свои слова, адресованные Сэму: «Прежде, чем не вернуться, дочь должна уйти». Мне захотелось сказать это громко, чтобы зазвучало еще убедительней.
На кухне, Эллин сбрасывала в ведро объедки и мыла посуду, и как обычно, все трубы начали гудеть. Какое-то мгновение я смотрел на сломанный торшер и другие последствия вечеринки. Затем, смешав себе еще один коктейль, я пошел наверх, чтобы убедиться, что на нас не нападают какие-нибудь индейцы, хотя знал, что они ушли навсегда.
Чуть не поцеловав отца перед сном
Итак, название уже есть. Наверное, это лучшее из того, что можно подобрать.
«О моем отце».
Например, недавно выяснил, что отцу стукнуло сорок пять. Я знал, что ему сорок с чем-то, но для меня это до сих пор ничего не значило. Дело том, что, когда пытаешься представить себе кого-нибудь в возрасте сорок и старше, то это все равно, что увидеть самого себя где-то в двадцатых годах двадцать первого века. Как бы то не было, ему — сорок пять, и у него худшая из работ, которая может быть у отца в его случае. Он — директор офиса, возглавляющего предприятие «Девять к Пяти», производящие оборудование для компьютеров. Отпуск — четыре недели в год, но две из них должны быть где-то между январем и маем, когда он обычно заканчивает красить стены дома или ремонтировать навес над балконом, и это — где-нибудь в апреле. А затем на две недели в июле мы можем куда-нибудь поехать — туда, где не бывали раньше, где-нибудь в пределах Америки. Он прочитывает пару газет в день и никогда пропускает новости по телевизору в семь вечера.
Наблюдая за ним всю свою жизнь, я, конечно, многое о нем успел узнать: его рост — пять десять [2], вес — 160 фунтов [3]; у него повышенное кровяное давление, любит пропустить стаканчик-другой пива, смотря по телевизору бейсбольный матч его любимых «Ред-Сокс», а перед ужином он не против рюмочки мартини, предпочитает бифштекс среднего размера и имеет привычку сказать: «Этим вечером, Ей Богу, я останусь и посмотрю Джонни Гарсона», но после выпуска новостей в одиннадцать вечера, который смотрит только, чтобы узнать прогноз погоды на следующий день, ложится спать. Он обладает приятным здоровым чувством юмора, но испытывает слабость к ужасной игре словами, которой досаждает нам за обеденным столом: «Ты моя морковь, и мы с тобою вместе тушимся». И мы делаем вид, что нам смешно. Мы — это я и мои сестры. Энни — ей девятнадцать, она живет не дома, потому что учится в колледже, Дебби — ей четырнадцать, и она всю свою жизнь только то и делает, что болтает по телефону, и я — Майк, мне уже почти шестнадцать, учусь в девятом классе. Мою мать зовут Эллин, но отец называет ее Элли, она — «стандартная» мать: «Пойди убери у себя в комнате! Ты уже сделал домашнее задание?»
Теперь, когда уже детали известны, то расскажу о произошедшем в тот день месяц тому назад, когда я шел из школы в центр города, чтобы сесть на автобус, следующий в Норз-Сайд, который затем останавливается прямо у моего дома. Это был один из тех потрясающих весенних дней, переполненных воздухом, пахнущих каникулами, отчего мы все заражались всевозможными болезнями. Хотелось быть везде, где только можно, съесть глазами всех девушек, попадающихся на пути. И одну такую каждый день я видел на автобусной остановке. На протяжении недель я старался собраться духом, чтобы подойти к ней ближе, и каждый раз от ее красоты у меня начинали трястись коленки. Как бы то ни было, не спеша, я брел через Брайант Парк, сокращая путь через бурые, пропитанные грязью газоны. Мягкая как губка почва хлюпала под ногами. Еще голые, без листьев ивы бросали жидкие тени на грязный асфальт. Внезапно я взвизгнул и оторопел, будто кролик Банни Багс из известного сумасбродного мультсериала. Возле мемориала с орудием времен Гражданской Войны была припаркована машина. Наша. На правом крыле была вмятина, оставленная Энни, когда в прошлый месяц она приехала к нам из колледжа на выходные, а на стекле заднего окна я увидел все те же переводные картинки, наклеенные на память о местах, посещаемых нами в скучные поездки во время каникул: Пропасть Ветров и другие подобные места.
В машине никого не было. Может, кто-нибудь угнал и оставил ее здесь? Вот это да! Я прошел мимо фонтана с голым, застенчивым херувимом, разбрасывающим брызги во все стороны, и снова ненадолго остановился. Он был здесь — мой отец. Он сидел на скамейке под голыми деревьями и пристально глядел на маленький водоем, в котором обычно плавают золотые рыбки, пока их не начнут красть дети. Отец сидел, о чем-то глубоко задумавшись, напомнив при этом статую в каком-нибудь музее. Я посмотрел на часы: два часа тридцать минут по полудню. Интересно, что он тут делал в такое время суток? Я уже собрался приблизиться к нему, но начал колебаться: что-то меня остановило… не знаю — что. Хотя он выглядел совершенно нормальным человеком, я почувствовал себя так, будто застал его голым, где можно находиться только в одежде. Это было похоже на неожиданное вторжение матери ко мне в комнату — совсем неожиданное. Затаившись, я стоял в стороне, изучая его глазами, будто вдруг он превратился в незнакомца. Все те же знакомые, подстриженные ежиком волосы, белая кожа под ними, и те же морщины на его шее, будто у индюка. Теперь он вздохнул: его плечи поднялись и опустились, и через его тело волной прокатилась еле заметная дрожь. Он повернул лицо к солнцу и закрыл глаза. Казалось, что все его мысли были открыто написаны на его лице. Тихонько, на цыпочках я отошел назад. Изредка мог видеть, как кто-нибудь идет на цыпочках, но не смог припомнить хотя бы момент в своей жизни, когда сам делал то же самое. Так или иначе, я не напомнил ему о себе, и он продолжал сидеть на скамейке в парке и греться на солнышке, потому что для меня в тот момент было важнее поспешить на автобусную остановку. Именно в тот день я поклялся подойти к этой девушке и заговорить с нею неважно о чем — о чем попало. В конце концов, я отнюдь не Франкенштейн, чтобы какая-нибудь девчонка подумала, что хочу провести с ней время. В любом случае, на остановке ее не было. Я стоял в стороне и намеренно пропустил автобус, проходящий в два сорок пять. Она не появилась. В три тридцать сел на следующий автобус и поехал домой. Тот день был точно не мой.
