Наступило неловкое молчание.
— Я, пожалуй, пойду спать, — сказала Татьяна Федоровна. — Вы извините, разболелась голова. — Она попрощалась и ушла.
Марья Александровна пошла за ней следом.
— Пойдемте, выпьем пива, — сказал Скрябин. — Сюда поблизости, в "Прагу"…
Они вошли в ресторан и заняли место у лестницы в уголке.
— Если б вы знали, — сказал печально Скрябин, — как много нервов у меня берут эти скандалы. Они ведь не так редки, ведь это систематически, несколько раз в год эта история… Это страшная проза жизненная, которую я так ненавижу. — Помолчали. — Зачем она играет мои вещи, — сказал Скрябин, — кто ее просит… Ведь это неспроста… Она нарочно играет, чтобы позлить и изобразить оскорбленную справедливость.
— Но ведь вы не можете запретить кому бы то ни было играть свои вещи, — сказал Леонтий Михайлович.
— К сожалению… Но некоторым не следовало бы прикасаться к ним. Ведь она ужасно их играет… И заметьте — она, которая так ненавидела мои последние сочинения, теперь их играет… У меня теперь два таких экземпляра, которые выставляют благородство за мой счет… Она и Кусевицкий… Тот тоже меня исполняет.
— А скажите, — разлив пиво Шитта из кувшинчиков, спросил Леонтий Михайлович, — как же вы так ошиблись в первом своем семейном выборе?
Скрябин засмеялся.
— Вы знаете, что тогда у меня были очень странные убеждения… Я был ницшеанец, светский лев, роковая личность… Ах, какие цветные жилеты я тогда носил, — сказал он с мечтательной улыбкой, — я был совсем юный щенок и почему-то мне казалось, что в некоторый момент молодому человеку надо непременно жениться… Конечно, я Веру нисколько не любил… Но уж теперь я решил твердо пресечь все штучки с ее стороны… Ведь, поймите, она все еще надеется. — Он помолчал как-то вдруг растерянно. — Она все время мне хотела устраивать свидания у тети, чтоб я увиделся с детьми… У меня ведь там трое детей осталось после смерти Риммочки… Но я не могу себе этого позволить… Это интриги… Тут Таня права.
— И вы счастливы вполне? — тихо спросил Леонтий Михайлович.
— Таня окружила меня полной заботливостью и преданностью, — сказал Скрябин. — Это и друг, и жена, и мироносица… И я бесконечно ей обязан… А по-настоящему я любил одну только Марусю… Марью Васильевну… Была у меня любовь… Так, вроде бы мимоходом… Первоначально я ее и не заметил, — он снова помолчал, — ведь такие люди, как мы, — сказал Скрябин, — никогда не свободны в жизни. Жизнь им дается извне, чтоб расцвел их гений… Так же и коронованные особы не могут жениться по выбору своему. Мне нужна именно такая, как Татьяна Федоровна, чтоб я имел возможность погрузиться в свой мир… Ведь уже пора, пора бросить пустяки и заниматься делом. У меня есть какая-то инерция, я занимаюсь писанием сонат с удовольствием, с каким не должен был заниматься… Как это теперь скучно быть только композитором… Я хочу, чтоб в "Мистерии" язык был синтетический, воссоединенный.
— Значит, вы сочиняете новый язык? — сказал Леонтий Михайлович. — Ныне на земле не существующий.
— Вы все-таки ужасный прагматик, — сказал Скрябин. — Доктор прав. Ведь до этого столь много должно произойти… Это будет очень скоро, но не сейчас… — Официант принес еще пива, тарелку вареных раков. — Я долго думал, как осуществить в самой постройке храма текучесть и творчество… И вот мне пришло в голову, что можно колонны из фимиама… Они будут освещены светом и световой симфонией, и они будут растекаться и вновь собираться. Это будут огромные огненные столбы. И весь храм будет из них. Это будет текучее, переменное здание, текучее, как музыка… И его форма будет отражать настроение музыки и слов… Тут есть все — и симфония световая, и текучая архитектура, не грубая материальная, а прозрачная, и симфония ароматов, потому что это будут не только столбы светов, но и ароматов… И к этому присоединятся краски восхода и заката солнца… Ведь мистерия будет продолжаться семь дней…
Леонтий Михайлович посмотрел на Скрябина. Скрябин сидел нарядный и элегантный, в хорошем английском костюме, в модном галстуке, освещенный уютными электрическими лампочками ресторана "Прага".
— Александр Николаевич, — сказал тихо Леонтий Михайлович, — какие у вас данные для того, чтобы утверждать, что именно вы должны совершить все это?
— Я думаю, — ответил Скрябин серьезно, — что зачем же мне была открыта эта идея, раз мне ее не осуществить… И я чувствую в себе силы для этого… Каждому открывается именно та идея, которая ему предназначена. Бетховену была открыта идея Девятой симфонии, Вагнеру идея "Нибелунгов"… а мне это… — Он выпил пива. — Вы знаете, — сказал он, — что у меня бывают приступы отчаяния, когда мне кажется, что я не напишу "Мистерию"… Это самые ужасные минуты моей жизни. Это минуты малодушия, но это-то и подсказывает мне, что я прав. — И он закончил резко и определенно: — Я не пережил бы часа, в который бы убедился, что не напишу "Мистерию".
— Сегодня у нас Бальмонт, — торжественно как-то говорил Скрябин своим домашним и "апостолам".
— Тася, надо, чтоб все поторжественней… Зажги свечи… И на стол, пожалуйста, бархатную скатерть с кистями.
— Вы знаете, — садясь в сани рядом с Леонтием Михайловичем, говорил Бальмонт отрывистым и надменным голосом, — вы знаете, что я считаю себя большим поэтом… Но мое искусство бледнеет перед искусством этого музыканта… Вагнер и Скрябин два гения, равнозвучных мне и дорогих… Я помню Вагнера… Я не знаю, что это было — кажется "Лоэнгрин"… Это было заклинание стихийных духов… Это было гениально… У Скрябина тоже, особенно в этой, — он запнулся, — кажется, в Пятой сонате… Добровейн играет ее в моем концерте… Там есть такое… Справа налево… Это изумительно…
Стоя у рояля, запрокинув свое бледное лицо средневекового испанского гранда, Бальмонт читал "Смерть Дмитрия Красного… Предание":
— В глухие дни Бориса Годунова
Во мгле Российской пасмурной страны
Толпы людей скиталися без крова
И по ночам всходило две луны.
Трещали свечи. Молча сидели вокруг стола Скрябин и его "апостолы". Бальмонт читал "Скорпион", сонет.
— Я окружен огнем кольцеобразным,
Он близится, я к смерти присужден
За то, что я родился безобразным,
За то, что я зловещий скорпион.
Скрябин молча сел за рояль.
— Саша, — сказала Татьяна Федоровна, — сыграй мерцающую тему.
— Это поцелуй звукам, — говорил Бальмонт, — вы не Титан, Александр Николаевич, вы Эльф… Вы умеете ткать ковры из лунных лучей… Но иногда вы тоже коварно можете подкрасться и низвергнуть лавины в бездны.
— Именно в бездны, — сказал Скрябин. — Вы знаете, Константин Дмитриевич, когда вы читали, я подумал об одном моем знакомом… Господин Бранчанинов… Он хорошо осведомлен в дипломатических делах… Он говорит, что начинается… Он говорит о волнениях в Китае… Там зашевелилось… Китай это ведь огромная сила, не столько политическая, сколько мистическая… Напрасно это не учитывает Запад… Мир капитала… Перед Мистерией именно произойдет великое переселение народов, войны, всеобщее пробуждение. Будет огромная мировая война. Это будет мировой пожар. Это замечательно. Восстанет Африка. Африканцы в высшей степени способны к ясновиденью. Ведь был же Пушкин отчасти африканцем. У них имеется такое не рациональное, а более непосредственное постижение мира, — и Скрябин радостно засмеялся.
По случаю особой торжественности момента пили не традиционный чай, а вино. Скрябин говорил.
— Когда я писал Третью симфонию, у меня на рояле всегда стояла бутылка коньяка… Теперь я во внешней опьяненности не нуждаюсь… В "Мистерии" у меня, знаете, будут шепоты… Ведь никогда шепота не было введено как звука. Шепот огромной массы народа, шепот хора… Это должно быть совершенно новое ощущение…
— Я ведь был под надзором полиции, — говорил Бальмонт. — Я сотрудничал в нелегальной газете социал-демократов "Искра", — и он продекламировал: "Рабочий, только на тебя надежда всей России. Тяжелый молот пал, дробя оплоты крепостные. Тот молот твой, пою тебя во имя всей России".
— А правда, господин Бальмонт, что вы всегда носите с собой револьвер? — спросил доктор.
— Абсолютно верно, — сказал Бальмонт и вынул из бокового кармана браунинг.
— Мелодия начинается звуками, а кончается, например, в жестах, — в своей заклинательной ритмике сказал Скрябин. — Или начинается в звуке, а продолжается светом… Как это волнует… Как будто неисследованную землю открыл… Но так много работы, — вдруг тоскливо сказал он, почти вскрикнул.
"Они твои, тебя терзающие дети,
Тобой рожденные в взволнованной груди.
Они строители сверкающего храма,
Где творчества должна свершиться драма,
Где в танце сладостном в венчании со мной
Ты обретешь тобой желанный мир иной"
(А.Скрябин. Предварительное действие).
