И вот однажды в детдом пожаловал очередной важный гость. Все было как всегда в таких случаях: конфеты, телекамеры, натужные улыбки, подобострастные позы воспитателей и директрисы – тошниловка. Кабану остоебенил этот спекталь, он ушел к себе в комнату, попробовал отвлечься, разрисовывая лист бумаги какими-то рожами, и тут вваливается толпа, а впереди этот туз, с самодовольной улыбкой на протокольной физиономии. И с Кабаном случилась истерика. Он швырял стулья, крыл всех забористыми матюгами, сквозь слезы и рыдания. Никто ничего не мог понять. Гость быстро слинял с испорченным настроением. Телевизионщики, суки бессовестные, с недовольными мордами свернули свою аппаратуру и уехали. Вот бы и сняли все без прикрас, не слащавого туза, раздающего конфетки, а человеческие страдании. Кабан долго еще бесчинствовал, никак не удавалось его успокоить. А ночью он сбежал из детдома.
– Не нужны мне их подачки, Дед! – выкрикнул Кабан. – Их конфетки вот где у меня… – он провел ладонью поперек горла. – Пошли они все на хуй со своими конфетками! Не ем я конфет! Я пиво люблю, понял?!
– Я-то тут при чем? Чего ты на меня кричишь?
Кабан утихомирился, только буркнул:
– Конечно, ты не при чем… Просто вспоминать неприятно…
– Все равно ведь поймают, – сказал Дед.
– Пусть ловят. Я снова убегу.
Допили пиво. Кабан искупался в Москве-реке. Вода была чистая и еще довольно-таки холодная. В общем, нормально провели время. Кабан засобирался в обратную дорогу. Дед проводил его до ворот санатория.
По праздничной традиции поляну накрыли в переходе. Ашот подписал малолеток, они под его руководством расставили у стены ящики – вот тебе и поляна. Женя-охранник снял плафоны со всех светильников и переход засиял в огне ламп. Подобные мероприятия проводили в складчину. А меню оставалось за Ашотом. Он в своей палатке собственноручно приготовил кур-гриль, его жена нажарила гору чебуреков, нарезала шаурму, намыла огурцы и помидоры. Народ шел мимо, удивляясь странным приготовлениям.
Под ногами у Ашота вертелись малолетки, известные всем Бесенок, Прыщавый и Ананист. Он их подкармливал, но держал в строгости. Малолетки на подхвате были, надеясь подшабашить на пару тюбиков клея. Ашот нацарапал на обрывке бумаги записку и отправил всю троицу в магазин за водкой.
– И смотрите, охломоны, чтобы ни одну бутылку не разбили, а то весь клей уйдет на заклеивание бутылки.
– Мы поняли, поняли, – в один голос ответили малолетки и умчались в киоск.
Подошли две проститутки Дашенька и Машенька.
– Ой, Ашот, а что это у вас тут такое намечается? – спросила Дашенька, поправляя короткую юбку.
– Вы че, курвы, не в курсе, что ли? – спросил Женя-охранник.
– Ашот, скажи ему, чтобы он не грубил, – сказала Машенька, натянув повыше чулки в крупную сеточку.
– Сегодня родился великий музыкант и мой лучший друг! – торжественно объявил Ашот.
– Ой, ну конечно… Цыган… Слыхали мы, слыхали… У Цыгана сегодня день рождения.
– Да. Приходите примерно через час, девочки…
– И кстати, уважите сегодня пацанов, – загоготал Женя-охранник.
– Да?! – возмутилась Машенька… – Опять за так долбиться?
– Не за так. Типа один из номеров праздничной программы.
– Ну, тогда другой расклад… Может, помочь стол накрыть, Ашот?
– Не надо. Я сам справлюсь.
Прибежали малолетки, принесли водку. Бесенок, шмыгнув носом, сказал:
– С тебя тыща пятьдесят рублей. Зина велела, чтобы мы принесли.
– Ты совсем, что ли, рамс, путаешь, Бесенок? Разводилу-то не разводи… Держи мелочь, забирай свою шпану и сваливай. А на праздник чтобы в нормальном состоянии пришли! Учую запах клея – выгоню из перехода.
– Ну, правда, просила, у них вроде как учет, – хитрил Бесенок.
– Маму свою разводить будешь! Она придет, мы без вас разберемся. А вы – мухой отсюда! Час вам на погулять…
У Ашота брань в сочетании со словом «мама» – самое страшное ругательство. Именно ругательство, никак по-другому он его не произносил. Фразы на вокзале «я твой мама делал», «я в твой мама ходил», «где их мамин рот носит», «я щас твой мама матом поругаю» пошли именно от него.
Малолетки пересчитали свою мелочь, сложили с деньгами, заработанными у Ашота, и убежали.
Гостей тридцать уже толклись вокруг стола, когда Кабан появился в переходе. Здесь были и Вова-баянист, и Два Коли, которых после случая с гитарами все называли Васями, и Зина-продавщица, Ира-продавщица, Витя-охранник и Женя-охранник, Медведь с Риной и Оленькой, Анька с Павелецкой приехала со своим мужем и Аленкой, которая снабжала музыкантов буторфанолом, продавцы газет с электричек, проститутки Дашенька и Машенька. Бомжата-малолетки шныряли. Только Шоника не было с сестренкой. И карманников.
Все ждали Цыгана. Он задерживался, ясное дело, чтобы появившись эффектно, в своем стиле, произвести фурор.
Кабан еще не успел ни с кем словом перекинуться, как столкнулся с Ашотом. Он нес из своей палатки разовые стаканы. В облике Ашота что-то непривычное уловил Кабан. А-а… Вот что: постоянная улыбка куда-то подевалась с его лица. Ашот передал стаканы жене и спросил Кабана:
– Тебе уже сказали?
– Что именно?
– Сеня-газетчик умер.
Кабан опешил.
– Как умер? Мы с ним это… Мы ночью в Покровском-Стрешневе были с ним… Он это… коньяк пил… Хрень какая-то…
– Умер, – сказал Ашот. – Пошли со мной, поможешь минералку принести.
Они поднялись из перехода к палатке. Кабан закурил, слушая Ашота.
– Ко мне утром Тимоха-тридцать рэ прибежал… Ашотик, говорит, кажется, Сеня откинулся… Выручай, говорит, чтобы лишнего шума нам нэ иметь. Никому, говорит, неприятности нэ нужны. Я пошел с ним. Смотрю, верно, умер Сеня… Я Черенкова позвал, он все уладил…
– Что уладил?
– Ну, как… Сам понять не можешь? Мало ли что можно было раздуть?.. Покойник в подъезде… Начали бы всех таскать, что да как? У Сени ни паспорта, ничего… Вообще никаких документов… Черенков все уладил… Я ему денег дал… Сеню тихо-мирно в морг увезли…
– В какой морг?
– Откуда я знаю! – сердито ответил Ашот. – Зачем тебе?
– Хоронить его как-то надо…
– Государство похоронит. Государство его сгноило, так пусть хоть похоронит, – вдруг Ашот оживился и воскликнул, поражая Кабана странными словами. – Послушай!.. А он красиво умер!
– Ты чего лепишь?! Разве может быть смерть красивой?
– Нэт, смерть нэ бывает красивой… А красиво умереть можно! Я когда поднялся на шестнадцатый этаж, смотрю, Сеня лежит… С книжкой в руке и с улыбкой на губах… Прэдставляешь?! Читал книжку и умер! Красиво умер!
Кабан молчал, размышляя над утверждением Ашота.
– Книжка-то какая?
– Я взял, – ответил Ашот и вынес из палатки томик стихов Георгия Иванова. – Вот… Я там загнул страницу, на которой Сеня читал.
Кабан пробежал глазами стихотворение.
– Я заберу ее себе, ладно? У Сени еще рюкзак был… – сказал он.
– И рюкзак у меня. Можешь его взять, когда хочешь.
– Ну и что теперь? – рассеянно спросил Кабан. – Тут Сеня умер, а тут у Цыгана день рождения… Надо же, чтобы так совпало…
– Ничего не поделаешь. Жизнь так устроена… Горе и радость всегда рядом. Плачем и смеемся. Так мы и дальше жить будем… Сначала помянем Сеню, как положено. А потом отпразднуем день рождения.
– Да-а, дела-а. Плачем и смеемся, – повторил Кабан. – Я даже не знаю, как фамилия Сени.
– Нужно человека помнить, а не его фамилию, – философски рассудил Ашот. – Бери вот этот ящик с минералкой и пошли.
Кабан засунул книжку за ремень джинсов, ухватился за ящик. Он отнес минералку к столу, пошел и встал между Риной и Медведем.
– Ашотик сказал тебе, что Сеня умер? – спросила Рина, всхлипывая.
– Сказал, сказал…
И в это мгновение появился Цыган, сияющий, счастливый, как бумажник, набитый баксами. Он был с женой. Ей исполнилось восемнадцать лет, родители баловали ее безмерно, разрешали вытворять все, что только могло втемяшиться ей в башку. Она все и вытворяла. Шикарно одевалась, шастала по ночным клубам, курила травку, любила мужиков. Цыган был очередным ее капризом. Именно это в нем ей и нравилось, что он настоящий цыган. Сегодня, уже ширнутый, он был одет в стиле девяностых годов – красная олимпийка «Adidas», черные, расклешенные джинсы, кепка «восьмиклинка», особый в его понятии шик – с ней он никогда не расставался. На шее золотая цепь с крестом, подарок жены. Умел, зараза, понты наводить, ничего не скажешь.
– Мы, кажется, опоздали? – манерно улыбаясь, сказал он. – Жена решила ехать на своей «Тойоте». Я говорил, что в пробках застрянем, метро надежнее. Но ей захотелось на «Тойоте»…
Цыгана облепили со всех сторон, оттеснив от него жену. Его поздравляли, дарили подарки. Всего перемазали губной помадой. Он принимал знаки внимания с довольным видом. Музыканты с трудом протиснулись к нему.
– Вот, брат! – после дружеских объятий сказал Кабан. – Сколько мы уже знаемся, сколько мы прохавали с тобой вместе… Короче, прими от нас всех подарок, брат!
