– Пусть сыграет на новой гитаре и споет!
– Цыган, «Мама джан» спой…
«Мама джан» пусть Шоник поет, – сказал Цыган, взяв в руки гитару. – Кстати, почему Шоника нет?
– Он за Надькой поехал, – сообщил Кабан. – Где-то пропадает…
– Странно. Неужели забыл о моем дне рождения?
– Подгребет. Еще не вечер. Пой, что хочешь.
Цыган выдал классный проигрыш.
– Не гитара – Богиня! Самая настоящая Богиня! – он закрыл глаза и запел старую песню Виктора Петлюры «Наш путь», которую очень любил и исполнял так, что до печенок пронимало:
Солнца весенний свет
И печали как будто нет,
И мы прощены с тобой на век.
Прикосновенье рук,
И запах твоих волос,
И нежность этих губ,
И сердца сту-ук…
«Вот от такого Цыгана можно потерять голову», – подумала Рина, глядя то на него самого, то на его жену. Та, видно по всему, такие же чувства в эти минуты испытывала. «Бросит она Цыгана, – подумала Рина, – когда он ей надоест. А надоест очень скоро. Ничего, Цыган не пропадет, другую найдет. Богатенькую, которая согласится его содержать за такие песни».
В это время в переход спустились карманники Ваграм, Армен, Арсен, Вазген и Карен. Цыган кивнул им, но, как и положено, не остановил песню. Ваграм общим кивком поприветствовал сборище, Рине отдельно улыбнулся, а с Ашотом поздоровался за руку. Как только Цыган допел песню, король подошел к нему и картинно вручил пять стодолларовых купюр, улыбаясь, словно его телевизионщики снимали.
– Поздравляю, брат!
Все захлопали и Цыгану, и Ваграму сразу.
– Это не все еще! – Ваграм поднял руку. – Карен, давай…
Карен отметился бутылкой армянского коньяка «Арарат». Цыган поочередно обнялся с карманниками и тут же в шесть стаканчиков разлил коньяк. Ашот поднес ворам румяный шашлык на шампурах.
– Все себе налейте, – распорядился Ваграм. Он сказал тост в честь Цыгана, проследил, чтобы все выпили и потом только сам выпил.
– А теперь, брат, нам надо отдельно с тобой пообщаться. Давай отойдем.
Цыган поспешно, с тревогой, последовал за ним, догадываясь, что предстоит какой-то тяжелый разговор. По пустякам его не стали бы выдергивать из-за праздничного стола. Ваграмова свита шла следом. Они поднялись наверх из перехода.
– Я тебя очень уважаю, Цыган, но ты мне объясни, как ты за одним столом хлеб ломаешь с пидором? – сразу спросил Ваграм.
Цыган изменился в лице. Суровое обвинение. Он даже вспотел.
– Это… кто это?
– Ну, пидорок, малолетка… как его? Арсен?..
– Бесенок, – подсказал Арсен.
– Да, Бесенок. Он на Китай-городе ротиком и попкой торгует!
– Опа-на…
– Вот так. Я верю, что ты не знал, иначе бы другой разговор вышел… Чтобы больше я его на вокзале не видел, да? И вообще не видел… Ты все понял?
– Да, Ваграм, конечно, Ваграм. Спасибо, что просветил…
Они простились. Цыган вернулся к столу, схватил Бесенка за шиворот и поволок из перехода.
Все затихли, гадая, что такое мог натворить Бесенок. Обрывок их разговора долетел, пока Цыган тащил малолетку по лестнице.
– … или я тебе булочки не покупал?!
– Покупал.
– Водичку я тебе покупал?!
– Покупал… Ай, Цыган, не надо.
– Или я тебе ширнуться не давал?
– Давал, давал…
– Так какого же тогда ты, членососка, на Китай-городе делал?
Вот оно что… Ну, Бесенок, влип по-крупному.
Цыган ударом отшвырнул его к стене.
– Не бей, Цыган, не бей! Не бей, братка…
– У тебя язык поворачивался меня братом называть?! – взвился Цыган. Но заметив, что прохожие на них смотрят, не учинил над Бесенком ту расправу, которую он заслуживал. – Скажи спасибо, что у меня такой день… Вали отсюда! Чтобы духу твоего здесь не было. Увижу, будешь у всего вокзала сосать! Понял!? Ты мое слово знаешь…
Цыган спустился вниз, погрозил кулаком малолеткам.
– Ну, говнюки, относишься к вам по-человечески, а от вас только и жди подлянку…
Он залпом выпил, чтобы успокоить нервы. Жена помешать не успела.
Внезапно Оленька сорвалась с места, выбежала из перехода, метнулась к троллейбусной остановке. На лавочке сидел Бесенок, поджидая троллейбус, чтобы уехать куда подальше, и плакал. Кровь шла у него из носа, он слизывал ее языком. Уличный закон жесток, он карает, не зная жалости. Вокзал отрекся от своего сына и изгнал, как злой отчим изгоняет из дома нелюбимого пасынка.
Оленька присела перед ним на корточки и протянула ему шестьсот рублей, все, что у нее было.
– Я слышала… Не ходи больше на Плешку, сгниешь там. Купи себе билет и уезжай из Москвы.
– Побудь со мной, – плача, попросил Бесенок.
– Мне нельзя с тобой общаться, ты – пидор.
– А сама-то – лесбиянка! Лесбиянкой быть можно? Почему голубым нельзя? – выкрикнул Бесенок и запрыгнул в подошедший троллейбус.
Оленька вернулась в переход. Веселье скомкалось. Тонус праздника упал. Надо было оживлять застолье. Цыган надел черные очки, пряча встревоженные пьяные глаза, закатал рукава на рубашке. Подал команду Кабану и Медведю. И они в три гитары отлабали тяжелый рок. Потом Вова-баянист затянул свою неизменную «Таганку». Но порядка уже не было. Ашот махнул рукой, мол, я свое дело сделал, теперь вытворяйте, что угодно, ешьте, пейте, пойте, пляшите… Гости разбились на кучки, по интересам. Два Коли уговаривали проституток Дашеньку и Машеньку прогуляться. Здесь неподалеку. Уговорили – и испарились. Продавцы газет о чем-то спорили. Витя-охранник анекдоты травил. В переход спустился, вернее заполз, пьяный мужик, оценил происходящее и подвалил к столу.
– Братух-хи, а где здесь «Кружка»? Че-то вот гуляю… ищу ее ищу… и не могу найти…
Его узнали.
– Блин, мужик, тебя мало отработали, что ли? Иди своей дорогой, – добродушно посоветовал Медведь.
– В смысле, отработали? – не понял мужик. – Так где «Кружка»-то?
Цыган окликнул его.
– Мужик, какая тебе «Кружка»? Ты же не дойдешь до нее… Садись давай, с нами… У меня праздник… Угощаю…
Мужика сильно штормило, но он ухитрился доплыть до стола. Ашот положил перед ним чебурек и напил стакан водки. Тот выпил и вырубился.
Кабан увидел Женечку. Она шла, выделяясь из толпы. А может, это Кабану только казалось. Может, хотелось, чтобы она выделялась. Он накануне позвонил ей, пригласил на день рождения. В руке Женечки красовалась пышная бархатная роза на длинном стебле. Женечка поздравила Цыгана. Подарила ему розу. Цыган распушил перед Женечкой перья, давай ручки целовать, комплиментами осыпал. Его жене это пришлось не по вкусу.
– Ты для меня еще не пел, – напомнила она капризно.
– О да! Виноват, виноват, виноват… И еще тысячу раз виноват! И еще сто тысяч раз виноват! Миллион раз виноват!.. – Цыган крикнул, стараясь перекрыть шум. – Внимание! Слушайте сюда!.. Для моей красавицы жены я исполню этот романс…
Он опустился на одно колено и запел. Черт, все-таки умел он покорять женские сердца, как никто другой! Хоть и ненадолго…
Кабан обнял Женечку за плечи, прошептал:
– Я соскучился.
Женечка прильнула к нему, поцеловала в мочку уха.
– Я тоже соскучилась, – горячо ответила она.
– Давай слиняем.
– Как скажешь.
Под шумок, ни с кем не прощаясь, они выскочили из перехода.
– Я тебе сегодня та-а-акое покажу! – сказал Кабан.
– Что?
– Не торопись…
– Что? Что? – Женечка была заинтригована.
– Увидишь… Говорю тебе, не торопись… Небо в алмазах!
Он повел Женечку на Котельническую набережную. К высотке, которую все москвичи знают. Но Кабан-то знал ее, может, лучше всех, только с другой стороны. Сколько чумовых ночей он провел на крыше этой высотки!
До Котельнической от Курского – по кривым старым улочкам – совсем близко.
– Вот, – сказал Кабан, когда они вышли к высотке. – Сейчас мы входим. Там консьержка… Если че, скажем, на запись в шахматный кружок…
Женечка засмеялась:
– Какой шахматный кружок?! В это время?
– Да, прокололся… Короче, идем… А там видно будет…
Они вошли в парадное. К счастью, сонная консьержка даже не обратила на них внимания. Блин, ну до чего же удачный сегодня день! Они прошли к лифту. В обнимку. Тридцатый этаж… Дальше маленькая дверца на чердак. Дверь на замке. Ой, подумаешь, на замке! Кабан в два счета справился с хилым замком. Взял Женечку за руку и, рассекая плечом душную чердачную темноту, вывел ее на крышу.
– Смотри!
Женечка замерла в объятьях Кабана, пораженная открывшимся перед ней видом.
– Такой Москву я себе не представляла…
Кабан, довольный собой, рассмеялся:
– Такую Москву ваще мало, кто видел…
И он отправился с Женечкой в необыкновенное путешествие, увлекая ее от одного края крыши к другому.
– Гляди туда… Видишь, башня…
– Ага.
– Павелецкая. А вон там – наша «Курская».
– Вижу. А там моя Каховка, да?
– Не, Каховка вон там… Это «Спортивная…» Смотри, прожектора освещают стадион…
– Да, вижу…
Прохлада на них дохнула. Кабан снял «Хонду», накинул Женечке на плечи.
