От юноши исходило мягкое обволакивающее тепло, так что в Эле пробуждалось что-то зыбкое, забытое, едва ли не младенческое, как если бы она покоилась в колыбели или на руках у матери. Хорошо и уютно ей становилось, мысли исчезали вслед за телом, блаженство, да и только. Она закрывала глаза и как будто засыпала, вот так, сидя, наслаждаясь своей бестелесностью и проникающим сквозь закрытые веки солнечным светом.
Потом они садились в лимузин Петра и ехали по вьющейся среди гор дороге домой, где расходились по своим комнатам. И все возвращалось на круги своя – и боль, и мысли… Иногда Эля задерживалась на веранде, если сестра была там, но обычные досужие разговоры ей быстро наскучивали, и она ретировалась к себе. Сестра не обижалась, понимая, что для Эли сейчас важнее покой, да и дел у нее было достаточно. Элю она к хозяйству не привлекала, только если полить из пластмассовой синей лейки розы на большой красивой, обложенной специально отобранными камнями клумбе. Она вообще старалась лишний раз не беспокоить кузину, за что Эля была ей крайне признательна.
У себя Эля ложилась, раскрывала какую-нибудь книгу и… не могла читать, вспоминая недавно испытанное у моря блаженство. Эх, если бы удалось удержать это волшебное состояние подольше, унести с собой! Увы, оно испарялось, едва они вылезали из машины, и на его месте снова были боль и грустное ощущение потерянности, причем иногда прихватывало так остро, что она снова выходила из комнаты и шла на кухню налить вина, потом садилась на веранде и пила мелкими глотками, задерживая во рту, чтобы полнее ощутить его терпкость. Становилось лучше, но совсем не так, как рядом с Петром у моря.
Ах, Петр, Петр… Однако при чем здесь Петр? А вот и притом, что испытанное ею состояние, как ни крути, было связано именно с ним, с его присутствием рядом, с исходящим от него теплом. Сомнений в этом у нее не было, но и дальше ничего не домысливалось. Юноша, молодой человек… родственник… Добрый, близкий, чужой… Нет, ничего такого она к нему не испытывала (еще не хватало, тем более в ее состоянии), никакого влечения и тем более увлеченности… Ровным счетом. И все-таки… Что-то в ней тем не менее происходило. Это было даже любопытно – такой своего рода бестелесный контакт, чего Эля никогда раньше за собой не замечала.
Она вообще многое раньше не замечала, стараясь жить легко и естественно, не создавая ни себе, ни окружающим проблем. А теперь мысли сами лезли в голову, непривычные, тоскливые, по большей части мрачные. Это, впрочем, не касалось Петра и Ольги. Им она была страшно благодарна за опеку и, главное, за непринужденность этой опеки. Они все делали так, будто она всегда жила с ними и нисколько их не стесняла, они не выражали ни особой радости, ни чрезмерного внимания, которое могло ее только смущать и вызывать чувство неловкости. Живет – и ладно. Такая вот милая, как бы стесняющаяся сама себя деликатность.
Так и было: поездки с Петром к морю становились для Эли не просто приятным времяпрепровождением, но чем-то гораздо большим. Если у Петра не получалось по какой-то причине, она впадала в уныние, вино лилось рекой, но опьянение получалось тяжелым и безрадостным, а однажды ей даже стало дурно и пришлось принимать аспирин и еще какие-то таблетки, которые подсунула ей заботливая сестра. Это была уже своего рода зависимость, природу которой Эля не могла понять. И все из-за каких-то минут вблизи Петра на берегу моря: молчание, небо, волны, забытье… А главное – полная бестелесность, пусть и недолгое, но все-таки освобождение от своей плоти.
Когда-то девчонкой, в которой только-только начинала пробуждаться женственность, она мечтала об этом. Ей не нравилось собственное тело, тогда еще угловатое, длинные руки, набухающие выпуклости… Все было несоразмерно, неуклюже и к тому же доставляло всяческие заботы: гигиена, подбор одежды, которая всякий раз оказывалась то великоватой, то, наоборот, жмущей, и ко всему прочему, старомодной. Принять себя такой, какая есть, было непросто, но потом, к большому облегчению, недовольство постепенно исчезло. А вот ощущение ущемленности все равно где-то сидело, в самой глубине, хотя и не слишком допекало.
Теперь же она знала: избавление возможно, она ждала этого избавления, ждала возможности оказаться рядом с Петром на берегу моря, краем глаза видеть испаряющиеся капли на его смуглой блестящей коже и потом… вдруг растворяться в нирване, возникающей неведомо откуда.
Любопытно, чувствовал ли Петр ее состояние? Иногда казалось, что да, что ее близость не оставляет его безразличным. Они сидели или лежали рядом, а вокруг не было ни души, волны с легким шумом разбивались о прибрежные скалы, и под шум прибоя хорошо и беззаботно дремалось. А дальше все произошло само собой, в каком-то полусомнамбулическом состоянии. Тело этого юноши уже не было чужим, больше того – оно не было только его, а было и ее, их общим телом, она ощущала не просто его тепло, но, казалось, трепет каждой жилки, ток крови, удары сердца… Его, ее…
По пути домой Петр гнал машину как заправский гонщик. Баранку он держал левой рукой, правая лежала на колене Эли. Иногда он искоса поглядывал на нее, и по лицу его скользила улыбка. Когда он закладывал очередной вираж, душа у нее уходила в пятки, она крепко зажмуривала глаза и наклонялась вперед, упираясь руками в торпеду, а иногда наоборот – откидывала голову, и тогда чудилось, что машина взлетает. Удивительно, но боли в теле нигде больше не было, а было давно забытое ощущение легкости, как бы невесомости.
Во время очередного крутого поворота навстречу им из-за склона неожиданно выскочил мотоциклист в черном шлеме, весь сверкающий в лучах заходящего солнца своей амуницией, как древний рыцарь, Эля испуганно вскрикнула и, валясь от резкого рывка на Петра, неловко схватилась за руль. Вероятно, это и стало тем роковым движением, которое подняло их на воздух и понесло, крутя, дальше, в зияющую бездну.
Может, это вовсе и не она была. Пополневшая, с длинными, чуть завивающимися на концах локонами. Она или не она? И когда они в последний раз пересекались? Лет двадцать пять, наверно, минуло, если не больше. Как только узрел ее, даже не очень уверенный, мгновенно вильнул в сторону. Инстинктивно. Нет, слава богу, не заметила. Слишком неожиданно, чтобы вот так сразу сказать: «О, привет, какая встреча! Надо же!» И что потом?
Впрочем, о потом он даже не успел подумать. Просто резко свернул, изменив траекторию, она и прошла мимо. А если бы столкнулись лицом к лицу, узнала бы она его? Ведь срок немаленький. Он уже с сединой, с выпирающим брюшком. Другие, впрочем, легко узнают, даже если долго не виделись. Она тоже сильно изменилась, особенно фигура, к лицу еще не успел присмотреться.
Место действия: отель в Турции, остроконечный, низко висящий в небе латунный месяц – начищенный до блеска янычарский клинок. Южный зной, приятно рассеиваемый ласковым ветерком с моря, нежные ароматы цветущих растений…
На пляж он выходит, низко надвинув на глаза длинный козырек светлой бейсболки – не столько от солнца, сколько с целью остаться неузнанным. Хотя даже самому странно: с чего бы так волноваться и так камуфлироваться? Штирлиц, блин!
В море он сразу уплывает подальше, к самым буйкам, где торчат еще две-три головы, но ее среди них точно нет, она так далеко вряд ли отважится, он почему-то твердо уверен в этом. Из воды он потом выходит как-то боком, чуть ли не спиной, чтобы опять же не раскрыться.
И так везде – в холле, в ресторане, на улочках поселка, везде он вынужден быть настороже, везде оглядываться, дабы не столкнуться лицом к лицу. Он и сам не может взять в толк, что его так переклинило, просто глупость. Тем не менее даже утро у него начинается именно с этой мысли: не быть узнанным. Что-то вообще непонятное – так портить себе отдых непонятно из-за чего. Ну узнала бы она его – и что? Ну поговорили бы, вспомнили бы знакомых, еще что-нибудь из общего (условно) прошлого, всего-то!
Так ведь и действительно ничего. Ну да, тогда они были совсем молодыми, у него волосы кудрявились, а у нее… фигурка стройная, длинные волосы разбросаны по плечам, а еще она смотрела на него влюбленными серыми с зеленым оттенком глазами. Это ведь нетрудно понять, когда на тебя смотрят именно влюбленно, а не обычно. Его это абсолютно ни к чему не обязывало, но он всякий раз чувствовал этот взгляд, стоило оказаться неподалеку. Сразу почти замечал, даже не видя ее. Словно электричество в воздухе.
Ничего она особенно не предпринимала, чтобы привлечь внимание, не заговаривала специально, не писала записок и не звонила по телефону, чтобы потом молча дышать в трубку. Такое случалось, но он почему-то был уверен, что это не она. А почему, собственно? Ведь могла бы.
Однажды оказались рядом в автобусе в какой-то коллективной поездке, даже перебросились парой незначительных фраз, но и только. И дальше всю дорогу он время от времени чувствовал на себе ее взгляд, и если вдруг сам косился в ее сторону, то непременно встречался с ее пытливыми, чуть затуманенными глазами, которые она даже не пыталась отводить. Становилось неловко, и он тут же отворачивался к окну, созерцал пробегающие мимо ландшафты.
