— Я, тебе, девушка, скажу, — неожиданно по-матерински говорит бабка, — такой тип, который целуется на улице, в дом тебя вводить не станет. Дома у него, небось, своя, смуглая да чернокосая младенца нянчит. А ты ему только для развлечения.
Воистину пророческие слова! Я не раз повторяла их себе. И слезы, накопившиеся во мне, внезапно прорываются наружу. Я реву басом, словно пятилетняя.
И тут происходит нечто невероятное. Такое возможно только в России и среди русских.
Недавние враги, бабуся и Размик наперебой утешают меня. Попутно Размик успевает рассказать бабусе свою биографию и раз пять повторить, что завтра он навеки уедет в ужасный Париж, где у него нет ни друзей, ни близких.
Успеваю удивиться тому, что Размик хвалит Москву как родную. Ну да, он прожил здесь не меньше десятка лет, но при мне родным городом всегда называл Ереван. Чертовски хитер братец, восхищенно шмыгаю я носом. Вот точно так же мне он говорит одно, а жене другое. Дурачить людей он мастер! Да, видно я в самом деле дурочка, если даже поплакать рядом с ним для меня счастье.
Размик между тем втолковывает бабусе, как он любит меня. Услышав про любовь, я становлюсь тихой, как мышка: мне самой он никогда не говорил ничего подобного.
Любой эстонец от такой откровенности остолбенел бы. Шокирована и я. Но еще больше поражает меня то, что бабуля от этих слов добреет и посылает внучку домой за капустным пирогом. Пленительный финальный аккорд, который примирит меня с грязью, неряшливостью и хамством белокаменной. Вся моя московская жизнь полна таких нежданных и непривычных для эстонцев подарков.
Почему в Эстонии чужие люди никогда не привечают меня так? Почему я сама никого не приветила? Почему я раскрываюсь и сияю только навстречу улыбкам русских? Почему меня чарует все, что не свойственно моему народу? Грех ли это, предательство или стремление больше видеть, больше знать? Больше понимать…
А сама я способна к таким непосредственным всплескам чувств?
Среди моих знакомых эстонцев большинство настроены враждебно по отношению к Москве. Нет на свете более противного, гнусного, неуютного логова, чем этот город, набитый миллионами человеческих существ. И я не умею объяснить своим соотечественникам, почему только москвичи обволакивают меня своей нежностью. Я и себе-то как следует не умею это объяснить. Несомненно лишь одно: столица доказала мне, что пути любви неисповедимы, как и она сама.
Немцы, шведы или русские считают мои рисунки оригинальными, эстонцы — всего лишь странными. И если я потеряю поддержку больших городов, на своей маленькой родине я и в искусстве снова стану недотепой, презираемой, высмеиваемой, униженной. Одной из тех, кого малый народ топчет с таким же вдохновением, с каким покорители мира подминают под себя маленьких людишек.
Мне хорошо с москвичами. Но, слушая, что русские говорят об Эстонии, я догадываюсь, что они просто ничего не понимают. Высокомерное самомнение миллионного народца кажется смешным в городе, где людей вдесятеро больше. Эстонцы не умеют благодарить судьбу за то, что, несмотря на остзейских немцев, шведов, русских и прочих завоевателей, несмотря на право первой ночи, они все же сохранились. Вот ливы не сумели пережить бесконечные войны. Эстонцы живут в таком уголке всемирной прихожей, где месили грязь ногами буквально все армии Европы. Не государство, а дверь, которую принято распахивать ударом солдатского сапога.
Но именно благодаря этим солдатским сапогам у малого народа сложились такие героические черты характера. Конечно, наполеоновский комплекс без великой армии в лучшем случае смешон, в худшем — отвратителен… Я не хочу отвечать за самонадеянный эстонский миф о справедливости, по части мстительности уравнивающий карликовый народ с великими народами-террористами. К сожалению, чем меньше народ, тем сильнее он унижен. И тем сильнее, неукротимее, навязчивее его воля к мести.
Размик и старушка тем временем от “черномазых” уже успели перейти к моей национальности. Бабуля грустит, как на поминках, жалея бедную деточку. Ведь эстонцев словно заколдовали, вывернули наизнанку. Остается одно: Размик обязан увести меня с собой в Париж.
Кусок пирога застревает у меня в горле. Поперхнувшись, я исхожу кашлем.
С двух сторон меня заботливо похлопывают по спине. Когда ко мне возвращается дыхание, выясняется, что моя поездка в Париж решена. Ну конечно, конечно, такой хорошей девушке нечего делать в переродившейся Эстонии. Как это ей самой не пришло в голову? Да, да, найдется и мне в Париже крыша над головой, я ведь тоже почти художница.
Кровь ударяет мне в голову. Я вновь едва не теряю сознание. На этот раз от гнева В глубине своей натуры я все же достаточно осталась эстонкой. И потом — как это самому Размику не пришло в голову позвать меня в Париж?! Зато он мгновенно хватается за предложение совершенно незнакомой старушки и даже называет меня “почти” художницей. Это “почти” для меня еще непереносимее, чем неожиданное приглашение, сделанное по наущению старушки. Я же знаю, что Размик признает только большие полотна, а мои рисунки считает детской блажью. Самое оскорбительное, что я от него слышала: “Лучшее в Гаянэ то, что она вообще не занимается искусством!”.
…Размик позвал меня в Париж, а я не радуюсь, не висну у него на шее, как поступила бы армянка или русская, которую любимый хочет видеть рядом с собой. А ведь я люблю Размика, тоскую по нему, хочу уехать из Эстонии…
Мой армянин обиженно глядит на меня, пожимает плечами.
Я лепечу что-то беспомощное о головной боли, потом восклицаю:
— А ты-то зачем уезжаешь? Так далеко от Армении? И от Эстонии?
Как ни странно, Размик уже не сердится.
— Спасибо, ты первая догадалась об этом спросить. Сейчас, когда ты рядом, я и в самом деле не понимаю, зачем. Рийна, дорогая, ты слишком поздно появилась со своим мудрым вопросом. Париж — город художников. Мой брат в Париже. У меня билет в кармане, виза… В самом деле, зачем? Да хотя бы ради того, чтобы любить друг друга в городе любви! Твое присутствие дает мне ответ на вопрос, зачем я еду
Не мое присутствие, а мысль, осенившая старушку…
Размик в Париже может обожать Армению с тем же успехом, что и в Москве. Со слезами на глазах рассказывать, как в Ереване порубили на дрова чудесные аллеи. О том, что ереванцы живут, как будто электричество еще не изобретено. О постоянной нужде, о нехватке продуктов. Размик всюду останется армянином, как еврей всюду остается евреем. Но ведь еврей не обязан непременно стремиться в Иерусалим, как и мой художник — в свой горячо любимый Ереван. Наверно, оттого-то весь мир ненавидит этих вечных странников и завидует им, — тому, что для них восторги перед родным клочком земли — скорее героический эпос, чем скучные будни. Об исторической родине слагают поэмы, но жить могут где угодно. Я бы не возражала, если бы вместо евреев народом-странником стали эстонцы. Кто-то ведь должен жертвовать собой и бродить по свету. Эстонский народ превосходно для этого подходит. Мы тоже просто-таки чудом сохранили свою нацию, несмотря на череду чужих войск и властей. Эстонцы тоже разбросаны по всему свету. Мы тоже сохранили, невзирая на все испытания, свой язык и культуру, свою веру и мечты. У нас тоже есть свой Израиль. Разве что вместо Стены плача в Эстонии паломники могут стекаться к глинту или какому-нибудь священному валуну среди дубов. Государства гибнут, древние леса остаются…
Собираюсь сказать Размику, что не поеду в Париж — хотя бы в надежде увидеть его удивление и неподдельный интерес. Но только отворачиваюсь: сил для протеста у меня уже не осталось. От судьбы не уйдешь. Кому суждено страдать, тот страдает — неважно, в Париже, в Москве или в Таллинне. Конечно, я поеду… Новое место — новые муки. Размик всюду один, но моя тоска по нему в каждом городе — своя. Интересно, что добавит к ней Париж?
Заявление об уходе я подаю задолго до получения визы. Я больше не в состоянии притворяться, как рада уйти из конторы Карлы. Шеф печально рассуждает о человеческой неблагодарности, оборачивается ко мне спиной, глядит в окно.
— Прощайте, — виновато бормочу я.
— С богом! — отвечает мой благодетель. — Вы только и знаете, что рваться за границу, родина для вас — звук пустой. Все путаешься с оккупантами? Не забывай, доченька, — в этот миг я с удивлением слышу в голосе Карлы слезы, но он быстро приходит в себя, — не забывай, что ты эстонского роду-племени, и тут уж ничего не поделаешь. Припомнишь еще мои слова!
— Этот человек — армянин, — пытаюсь я оправдаться.
— Армянин?! — жестко обрывает меня Карла. — Настоящие армяне живут в Армении; их родина в беде, и они стараются ей помочь. Таких армян я знаю и уважаю, а этот твой — дезертир и авантюрист.
Карла, как и все эстонцы, считает, что каждый народ должен зарыться в землю, как червь, и, сидя в окопе, оборонять свой клочок земли. Нашему национальному характеру больше всего подходит Антарктида — чистая, белая и неприступная, как великая справедливость эстонцев.
