Карла, как и все эстонцы, считает, что каждый народ должен зарыться в землю, как червь, и, сидя в окопе, оборонять свой клочок земли. Нашему национальному характеру больше всего подходит Антарктида — чистая, белая и неприступная, как великая справедливость эстонцев.
Да, я вспоминала потом слова Карлы — и не однажды. Мне-то ясно, что чисто эстонская тяга к крохотному клочку земли, который называется родиной, никогда не позволит мне стать настоящей космополиткой.
Мой уход из конторы похож на бегство…
Точно так же я покидаю те квартиры, в которые Размик звонит мне. Ругаю себя, что не позаботилась о собственном телефоне. И проклинаю невозможность позвонить домой своему армянину, так как Гаянэ, проводящую дни в счастливом неведении, от первого же звонка хватит кондрашка. А в мастерской Размика телефона нет.
“Мужчина должен звонить своей любимой, а не наоборот”. Объяснять слишком долго, объяснить невозможно. Конечно, конечно, мужчина звонит, мужчина платит, мужчина делает, мужчина решает…
Я слишком утомлена ролью, разительно отличающейся от роли добродетельной замужней дамы, к которой меня с детства готовил наш городок. Что супруга не следует раздражать, я знаю чуть ли не с рождения. Жен принято холить и лелеять, и все мужья усердно объясняют своим любовницам правила игры. Они элементарно просты: делай, но тайком. Этими же правилами с успехом можно пользоваться в межнациональных отношениях. Лицемерный блюститель этих всеобщих правил понятия не имеет, что соперник может играть совсем в другую игру. Простодушно говорить о честной игре, если правила настолько несхожи. Это смешно — вроде того, как если бы один партнер играл в хоккей, а другой — в баскетбол. Конечно, ощущение состязания осталось бы, но каждый был бы возмущен, что соперник нарушает все правила.
Поэтому я знаю наперед, что бессмысленно спорить с человеком, который верит в правила игры. Карла верит! И Размик верит! Они убеждены, что жизнь играет только в одну игру. Такие игроки сами не осознают свое надменное желание быть с Богом наравне. Солнце обязано вращаться вокруг Земли — и никак не иначе. Они спокойны до тех пор, пока могут посылать инакомыслящих на костер. Когда однажды это становится невозможным, мир рушится, и они обвиняют его в нечестной игре.
Я даю Размику возможность чувствовать себя честным человеком; я не спорю с ним. Не называю его “любовником”, так как ему не по нраву этот “бесчестный” термин, как будто слово “супруг” честнее уже само по себе. Я даже не звоню в Париж, хотя знаю домашний номер Размика. Я позвоню туда лишь если произойдет катастрофа: землетрясение, извержение вулкана на Мунамяги.
Но Мунамяги, величайшая вершина Эстонии, прыщик в 318 метров над уровнем моря (плюс 27 метров смотровой вышки), не превращается в вулкан. Я не звоню в Париж, чтобы не напрягать Размика.
Вместо этого я напрягаю почти всех таллиннских знакомых, у которых есть телефон. “Да, да, извините, это действительно меня, я дала ваш номер, извините, что говорят по-русски… Это из Парижа!”
Я должна добавлять “из Парижа”, потому что при звуках русской речи у моих знакомых вытягиваются лица. Я не хочу терять своих знакомых, их ничего не значащей благожелательности. И все же я их теряю. Русская речь и Париж — две крайности, нуждающиеся в разъяснении. А я не могу, не умею, не хочу… Не желаю откровенничать, не желаю просто знакомых превращать в друзей. Избегаю вопросительных, укоряющих, всепонимающих взглядов. Не нужна мне никакая обременяющая душу связь. Ни с кем, ни для чего…
И все-таки в конце концов сажусь в самолет, лечу в столь вожделенный для эстонцев Париж. И — слеза унижения катится по моей щеке… Почему я чувствую себя опозоренной и униженной? Неужели только потому, что меня не возвели в роль любимой жены, как это принято у двоеженцев — казахов и киргизов? Мне досталась характерная для Европы роль мадам Помпадур или Дамы с камелиями. Справлюсь ли я с ней — с моим-то провинциальным воспитанием? Мои ноги и грудь — вполне на уровне мировых стандартов, не хуже, чем у профессиональных манекенщиц, как уверял мой женишок Тармо. Но моя душа, мое сердце, моя способность любить — достигнут ли они уровня куртизанок мирового класса?
Французские самолеты поразительны: в них бесплатно угощают вином и даже шампанским. Жадно глотаю этот традиционный напиток эстонских праздников, чтобы избавиться от своих душевных мук, сомнений, рефлексии.
Я явно перебрала и замечаю, что многие мужчины как-то очень настойчиво улыбаются мне. Смешно! Мужчины неисправимы: пессимисты считают каждую женщину шлюхой, а оптимисты надеются, что так оно и есть. Причем даже самые разумные мужчины в дороге вдруг начинают питать фривольные надежды. Все, что хоть как-то выходит за рамки повседневности, дает им надежду на новый анекдот из жизни. А я-то уж точно выхожу за рамки. Обожают-то они только самых близких женщин. Веря при этом всем анекдотам про женщин, которые сами и сложили в поездках.
Женщина должна быть “отрадой для взора” — для взора любого мужчины, который удостоит ее этого взора. Я предпочла бы носить паранджу как прикрытие от раздевающих взглядов. Я безошибочно ловлю спиной именно такие взгляды, ощущаю их всей кожей. Я слишком хорошо улавливаю эти излучения чувств, мыслей, самой сути человека. Мне этого вовсе не хочется, но я не умею отключить свою чувствительность, как отключают телевизор. И теперь в самолете мне остается только топить эти противные клейкие взгляды в шампанском.
Для первого посещения Парижа я перестаралась с этим напитком.
Когда Размик встречает меня в аэропорту, я уже безнадежно косая. Встреча с городом мечты, таким родным и круглым… Мои глаза словно в тумане, но округлости Парижа я замечаю мгновенно. Здесь все кажется округлым. Аэпорорт “Шарль де Голль” и здание Французского радио, мимо которого мы проезжаем. Даже задницы француженок кажутся слишком уж гладенькими — даже у седых дам коротенькие кругленькие юбчонки зачастую прикрывают лишь верхнюю часть бедра.
Я внезапно попала в круглую, совершенно круглую страну — здесь все в форме шара или окружности.
В Эстонии с незапамятных времен все круглое принято скрывать. Более мешковатые одежды я видела только в Финляндии и Швеции — гигантские кофты и просторные брюки, которые словно хоронят все округлые формы. В Эстонии это можно было приписать дурному влиянию советской власти: пиджаки и кофты делали женщину похожей на наши дома-коробки, такой же угловатой.
В первый же свой парижский день я поняла, что здесь даже старушки одеваются в манере, которую моя мать всегда считала крайне легкомысленной, свидетельствующей о сомнительном образе жизни. Впрочем, с точки зрения моего родного городка, все парижское выглядит легкомысленным.
Право же, забавно, как мы в своей провинции обожали Париж, который в действительности опрокидывает все наши представления о том, что достойно обожания и что недостойно. Столица Франции горда предметами и явлениями, которые мне с детства предписывали осуждать. Пальто и шубы здесь не кладут с немецкой аккуратностью на скамью, как учила меня мать. Их беспечно роняют с плеч, нимало не заботясь о том, где им случится упасть. Удивительно, что мой аккуратный жених Тармо не сумел избавиться от провинциальной мании обожествлять Париж, хотя все существо этого человека противоречило сути французской столицы. Разумеется, Тармо аккуратно складывал, разглаживал и развешивал свои пальто, пиджаки, рубахи, шарфы, шапки — все, что попадалось под руку. Мне казалось тогда, что его аккуратизм переходит в манию.
И если бы Тармо сумел оценить во мне хотя бы одну из черт, присущих Парижу, наверно, я бы по сей день оставалась счастливой и верной замужней матроной. Не зная, что именно Париж подарит моему существу право на жизнь…
И вот я во все глаза смотрю, как обычная француженка выходит на улицу, соблазнительно обтянув свои формы, — будто ей и невдомек, что женское тело табу и вызывает у мужчин скоромные мысли.
Ноги парижанок обычно обуты в черные туфельки на высоком каблучке, словно все они торопятся в театр, на концерт или на бал. Хотя сейчас всего лишь середина обычного рабочего дня. И на дворе ранняя весна — время, когда эстонки прячут свои ноги в бесформенные кроссовки, танкетки или в лучшем случае ботиночки на платформе. В Таллинне высокие каблуки встречаются редко, еще реже, чем в провинции. Говорят, они уже не в моде. Отчего же тогда они не выходят из моды в столице мира? На высоких каблуках бедра и икры парижанок кажутся, разумеется, куда соблазнительнее, чем на низких.
Я прячу ноги под сиденье. Моя обувь, которая еще в Таллиннском аэропорту казалась мне удобной и элегантной, здесь демонстрирует все свое безвкусие и провинциальность. Я вломилась в самолет, будто собиралась лететь в безлюдную тайгу. Меня гложет безумная ревность: конечно, Размик замечает, какой убогой кажусь я на фоне всех этих парижанок с их страстью к украшениям и умением обнажаться! Все, что у них напоказ, у меня скрыто, упаковано, убрано. Любая кривоногая и толстобедрая парижанка смело демонстрирует себя и проходит мимо с чувством собственной неотразимости. Этот город умеет ценить праздничных женщин, сама их одежда — уже праздник.
