Ужасно, в самом деле ужасно!
Я выскакиваю из галереи. Сердце колотится, как безумное. Чтобы устоять на ногах, я хватаюсь за стенку.
Размик сердито берет меня за локоть. Это грубая хватка преследователя, а не дружеское пожатие.
— Я отведу тебя спать! — гневно шипит он. Кажется, я сорвала ему вернисаж и подорвала репутацию в глазах всего Парижа. — Нечего было накачиваться шампанским. Это тебе не мороженое!
И все. И никаких слов утешения.
— Ты-ы-ы, — тяну я в отчаянии, — я здесь из-за тебя. Из-за тебя надо мной издеваются.
— Из-за меня?! — вскидывается мой армянский друг, и впервые я вижу его в такой ярости. — Не удивляюсь теперь, что эстонцы настолько тупы! Ни одной разумной фразы ты не сказала. У вас там в Эстонии все беды от русских, а у тебя — от меня. Вы только и способны, что обвинять — ты и твой народ. А в особенности твоя матушка!
— Ты до сих пор помнишь, что сказала моя мать сто лет назад! — кричу я, да так, что на нас оборачиваются прохожие. — Теперь понятно, почему армяне только и заняты войной и кровной местью! У вас слишком хорошая память — для мести, не для любви!
— Ах, любовь! — Размик произносит это слово с презрением, словно я обвинила его в карманной краже, и заталкивает меня в подворотню. — Вот мое ателье, ты, страдалица горемычная, можешь здесь ночевать. Я тебе не помешаю; я денька на два смотаюсь к жене, на море. Когда сын поправится, ты, возможно, успокоишься и образумишься…
— Я? Образумлюсь? — я совершенно раздавлена. В первый же вечер Размик покидает меня…
— Вот именно! Поймешь, наконец, чего тебе надо! Да в состоянии ли ты оценить Париж? Париж — город художников? И художника как самоценную личность?
Он закончил свой монолог — и ушел. Был таков.
Вернулся к худосочной обвинительнице?
От ревности мне хочется выть. От невозможности что-то изменить, исправить…
Но, если быть честной, я ведь предчувствовала нечто подобное. Армян нужно любить покорно, особенно в Париже. Покорный никогда не чувствует себя униженным. Он сам виноват во всех своих бедах.
Пытаюсь уснуть, но хотя я разделась догола и сплю без одеяла, мне все равно жарко. Конечно, в такую ночь намного разумнее уехать на побережье, где морская прохлада и жена.
Выплакавшись, я засыпаю.
Неожиданно проснувшись посреди ночи, вижу склоненное надо мною лицо Размика. Не очнувшись от дремы, вскрикиваю от счастья и сонно обнимаю его за шею.
Мгновение спустя понимаю, что это не Размик, хотя похож на Размика, как фантастический его двойник. Похож до неотличимости — и вместе с тем чужой! Сильные руки тискают меня куда грубее, чем это позволял себе Размик. И мое тело чует, что эти руки не только бесцеремонны, но и очень опытны.
И на миг я доверяюсь проснувшемуся во мне сексуальному безумию… Но кто он, это пришелец, бесцеремонно вторгшийся в мой сон? Даже в полумраке комнаты я замечаю взгляд — такой же безумно страстный, как у Размика, такие же глаза …
Слабея, пытаюсь высвободиться — ведь не мог же Размик в Париже так измениться телесно! Или у меня в самом деле крыша поехала и я уже не узнаю своего желанного? Неудивительно — в конце концов, мы так редко были с ним близки! С чего это мне кажется, будто я вообще его знаю? Этот взгляд — такой чужой и в то же время такой родной… А может, мой армянин — маньяк, которому до поры удавалось скрывать свои пристрастия? От гения до идиота один шаг. Пригласить в Париж женщину, которую он почти что не знает… Вот уж в самом деле безумие!
Мои попытки высвободиться беспомощны и совершенно неуместны.
Этот человек почему-то вовсе не противен мне, как были противны все, кто пытался ко мне клеиться. Наверное, он слишком похож на Размика, чтобы быть мне неприятным.
Однако ситуация нестерпимая. Сколько мне еще находиться в странном лунатическом полузабытье?
Но чем настойчивее я пытаюсь вырваться, тем настойчивее становятся его руки. До сих пор он меня только мял и исследовал, словно лепил из глины фигурку. Теперь вдруг я замечаю, что он не владеет собой. И этот взрыв страсти окончательно убеждает: это не Размик.
Я издаю вопль ужаса.
Он прикрывает рукой мой рот. Я раздавлена и расслаблена. Голая женщина не в состоянии сопротивляться столь мускулистому телу.
… А зачем сопротивляться? Размик сейчас добросовестно пыхтит над своей Гаянэ. Усердно исполняет свой законный долг! Страсть в одной кровати священна, в другой непотребна; все зависит от акцептированного обществом клочка бумаги. В глазах людей священна не любовь, священно свидетельство о браке. Любовь всегда можно предать…
Я так решительно прекращаю вырываться и сопротивляться, что мужчина удивленно вглядывается в меня.
И тут меня осеняет:
— Тигран!
— Да! — улыбается он с несколько неуместной учтивостью. — Разве мы знакомы?
— Жаль, что вы не в шляпе. Вам бы вежливо приподнять ее! — сквозь истерический смех выдавливаю я.
Париж меня вывернул наизнанку и опустошил, словно коробку игрушек с Севера. От смеха, сотрясающего мое тело, мужчина снова приходит в возбужденное состояние, и я с пугающим меня наслаждением отмечаю, как искусно ласкают эти руки. Никакой стыдливости, никаких запретных мест, “белых пятен”. Мой бывший жених так и не сумел по-настоящему раскрыть все то, что кроется в женском теле; ласки Размика приподнимали меня над собственным телом, в них было нечто иное, божественное. Руки, ноги, все земное растворялось в небесной неге — оставалось только чувство, превращавшее для меня Размика в полубога.
Но этот мужчина, столь похожий лицом на Размика, умеет найти самые сокровенные мои местечки, складочки кожи, которых никогда не касались мужские пальцы. Все мое тело охвачено томлением, и, чтобы скрыть нарастающую сладкую боль, я издаю крик протеста.
— Я подруга вашего брата, — решительно заявляю я. — Подруга вашего брата!
— Ну до чего же сладенькая подружка! — весело подтверждает Тигран, и я с ужасом чувствую, как углубляются в меня его пальцы, продолжая свою чарующую разрушительную работу.
— Я была невестой вашего друга Тармо, — выкрикиваю я свой последний козырь.
Он бормочет — и в этом бормотании я слышу скрытую угрозу:
— Так это ты наставила Тармо рога аккурат в канун свадьбы? Да, я понимаю Тармо… Что за тело у тебя! Такое тело — с ума сойти! … Блядям всегда везет! Значит ты с твоим чертовским везением добралась до Парижа? И прямиком в мастерскую моего простодушного братца?! Надеюсь, он знает о твоем торжественном прибытии? Но отчего же ты, бедняжка, валяешься здесь в полном одиночестве, когда весь свет собрался на открытие выставки знаменитого живописца?
— А вас отчего там нет? — я уже ничего не боюсь и не стесняюсь. Раз уж блядь — так и веду себя по-блядски!
Очевидно, вкус на женщин у братьев одинаков. Воспользуюсь хоть этим.
— Я только прилетел. И вообще это ателье скорее мое, чем Размика.
— Вы что, тоже художник? — я стараюсь вложить в свой голос как можно больше высокомерия. — Вы же спортсмен.
— Неважно, кто рисует, важно, кто платит! — Тигран чувствует себя слегка задетым и перестает меня лапать.
Было бы в Париже этой ночью попрохладнее и спи я в своей мешковатой кофте, мне бы удалось спастись от этих рук. Но Тигран возвышается между мной и кофтой. Голой перелезть через него? Простыни соскользнули на пол, поблизости нет ничего, чем прикрыться.
— Подайте мне кофту! — я пытаюсь, чтобы это прозвучало строго, но раздается какой-то мышиный писк.
— В такую жаркую ночь кофта — излишество, — иронически ворчит он.
Зря я дала ему понять, что смущаюсь своей наготы. Это его веселит. И возбуждает.
— Не надо стыдиться, Я на своем веку повидал всяких… Но такой гладенькой белой кожи еще не видал. Ты у себя в захолустье небось сливками питалась, а нашим здешним блядям доставались только снятое молоко и жидкая сметана.
— Никакая я не блядь! — смешно всхлипываю я.
— Для меня ты блядь, — он сжимает в горсти мою грудь, словно теннисный мячик. — Ты сделала несчастными двоих самых близких для меня парней — сначала Тармо, а потом Размика. Мой брат, конечно, тот еще баран, но это не снимает с тебя вины, скорее, наоборот. У него есть Гаянэ, очень достойная супруга. И я не позволю тебе разрушить семью моего брата.
Говоря все это, Тигран коварно ласкает меня, доводя до сладкой истомы. На миг я с сожалением думаю: отчего это его брат далеко не такой страстный?… Я ловлю себя на том, что эта мысль неуместная и предательская. И тут меня настигает давняя гневная фраза Размика: “Ты из предательского роду-племени!”
Если месть бывает сладкой, то я впервые понимаю буквальное значение этого. Я уже не соображаю, кто кому мстит. Я Размику, который сбежал от меня на взморье. Или самому Тиграну, который вполне может попасть в расставленную им же западню. Да, он наслаждается моим телом, и это сладкая месть для нас обоих. Постепенно я начинаю испытывать наслаждение в полной мере. Где-то в подкорке вертится мысль, что только наслаждаясь можно заманить Тиграна в ловушку, куда должна была попасться я. Я отдаюсь ему со всей страстью отчаяния, накопившегося во мне за время одинокого ожидания, тоски, надежды — всего того, что в конце концов выставило меня на посмешище. Я хочу запомниться Тиграну, чтобы мое наказание обернулось против него самого. Это — лучшее наказание, ибо никому не дано предвидеть, кого в действительности постигнет кара.
