Вскоре я с полным правом стал доказывать отцу, что ничего не получаю от книг, а время, которое трачу на чтение, можно с большей пользой провести во дворе. На это отец говорил, что я просто не умею читать, что над написанным надо размышлять, делать выводы и кое-что различать между строк. Эти туманные рассуждения еще больше убеждали меня в собственной правоте, и я продолжал уверять отца, что одна поездка в трамвае стоит десяти книг, что, когда едешь, у тебя перед глазами жизнь всего города, все новости. Короче — я доказывал отцу, что знания, почерпнутые из жизни, важнее знаний из книг.
Поняв, что отца не переубедить, я переключился на мать — пытался ей доказать, что поездки в трамвае мне нужны как воздух и что ограничение в деньгах может серьезно отразиться на моем умственном развитии. В те дни я жил в атмосфере постоянного доказывания. Даже бабушке приходилось доказывать, что родители относятся ко мне предвзято. Бабушка не соглашалась со мной, но, пытаясь успокоить, совала мне в руку медяки на трамвай. Я немедленно отправлялся на остановку, садился в трамвай, брал билет и, прислонившись к стеклу на задней площадке, смотрел на убегающие рельсы.
Я любил кататься на всем, что двигалось: на двери, бочке, калитке, самокате, и конечно на коньках, лыжах и санках, на плоту и лодке, и само собой — на велосипеде, но больше всего на трамвае. А как я вскакивал на подножки и «колбасу»! Один раз только разбежался и хотел впрыгнуть, как какой-то бородач обнял меня и не пускает. Я его ругаю и колочу, а он смеется:
— Ничего, вырастешь, спасибо скажешь!
Его лицо до сих пор стоит передо мной — хороший такой бородач.
В другой раз мы с отцом спешили в баню. Подбегаем к остановке, а трамвай потихоньку отходит.
— Эх, была не была! — вздохнул отец (он впервые решался на такое). — Сможешь впрыгнуть? — и отец вдруг вскочил на подножку, да так легко, будто проделывал это не раз.
Я усмехнулся и, решив показать класс, небрежно разбежался и прыгнул на ступеньку, не касаясь руками вагона, при этом еще посмотрел на отца, пытаясь по его лицу понять, оценит ли он мое мастерство. Но надо же! Моя нога попала не на ступеньку, а гораздо ниже — на булыжники, да еще как-то нелепо подвернулась. Короче, я потерпел фиаско и, сконфуженный, хромая, заковылял в сторону. Отец соскочил ко мне:
— Ну ничего, ничего! Без навыка это, конечно, трудновато, но этому и учиться не нужно.
Что я мог сказать?! Мои слова выглядели бы жалким лепетом.
По нашему трамвайному маршруту ездило немало интересных людей. Часто я встречал рыбака, который всегда рассказывал попутчикам один и тот же случай, как он вылавливал рыбин в обхвате с самовар (сколько в его истории было правды знал один Бог). Говорил он тихо, как-то заученно, все время замолкал на полуфразе, прислушиваясь к разговорам соседей, и бормотал:
— Вот дуралеи!
Иногда он не выдерживал и встревал в чужие беседы, вносил поправки и уточнения. Вряд ли он был чересчур любопытен, скорее — просто хотел таким образом обратить на себя внимание, чтобы потом рассказать свою историю, а может быть, как каждый врун, требовал от других точности.
Нередко в трамвае ездили две старушки: одна — неподвижная молчунья, в кружевах, рюшках и с допотопной сумкой, и ее приятельница — молодящаяся, с живым, бегающим взглядом, со спиральками волос около ушей. Эта вторая старушка постоянно вздыхала о прошлых временах, при этом укоризненно поглядывала на молодых девушек и дружелюбно посматривала в мою сторону, как бы предугадывая эффект, который произведут ее слова на меня. Старушка знала, у кого искать поддержки, ведь я был как раз в том возрасте, когда особенно презирают девчонок. А может быть, она это делала без всякой задней мысли — я же говорю, что вообще нравился старушкам.
Случалось, молодящаяся старушка слишком расходилась, громко, на весь вагон, критиковала современную моду. Тогда кто-нибудь из пассажиров непременно заступался за молодежь, пытался оправдать ее стремление к смелым, открытым формам. Эти возражения еще больше распаляли старушку: она вскакивала с места и, сердито бормоча, начинала проталкиваться к выходу. В такие минуты я больше всего боялся, что она выпрыгнет на ходу, но возбужденная старушка никогда не забывала подергать веревку звонка, и только после полной остановки вагона победоносно выходила на улицу…
Существует предположение, что у некоторых женщин к старости появляется какой-то воинственный дух. Пожалуй, так оно и есть. С другой стороны, — наша Кириллиха находилась в «цветущем» возрасте, но вела себя, словно генерал в юбке — ей было мало командовать своим мужем, она покрикивала и на чужих мужей, и на совсем посторонних мужчин.
Однажды я ехал в трамвае в полдень, когда улицы пестрели от прямо-таки пульсирующего света. Вагон был совершенно пустой, только на передней площадке стояла «читательница» — так я прозвал светловолосую девушку, с раскосыми глазами и большим ртом, — она всегда читала Чехова. Я часто встречал ее — она входила на остановке «Дамба», брала билет, смотрела — счастливый ли номер, и проходила на переднюю площадку. И, как я сказал, всякий раз читала Чехова.
Как только трамвай подъезжал к остановке «Цепной мост», девушка закрывала книгу и подходила к двери. На этой остановке входил парень-весельчак с добрым лицом — полный, круглолицый и рыжий, похожий на комических персонажей в «Крокодиле»; он целовал девушку в щеку, протягивал ей горсть леденцов и начинал без умолку рассказывать о своей автобазе, где работал слесарем (это я знал точно, поскольку слушал парня разинув рот), о занятиях штангой в спортобществе «Трудовые резервы», где замахнулся на всесоюзный рекорд, расхваливал своих товарищей, с которыми строил буер — он таращил глаза, смешно надувался и пыхтел. Девушка смотрела на него не отрываясь, с безмерным восхищением. Да и как еще можно было смотреть на такого заводного парня?!
Но иногда у этих счастливцев возникали размолвки, они спорили о каких-то «непонятных чувствах» и «затянувшихся отношениях» (я напряженно вслушивался, но мало что понимал в их разговоре, только догадывался — у них что-то не ладится). А иногда они оцепенело молчали, взявшись за руки и улыбались каким-то тайным мыслям. Если тогда и смотрели в мою сторону, то все равно меня не видели. Они выходили вместе на остановке «Перекресток».
Я так привык к этим влюбленным, что, если долго их не видел, мне прямо чего-то не хватало. Однажды осенью, в дождливый день, девушка вошла в вагон расстроенная; проскользнула на переднюю площадку и прислонилась щекой к стеклу. Чехова так и не раскрыла, держала под мышкой. Около «Цепного моста», как обычно, подошла к двери и стала всматриваться в ожидающих на остановке. Вошло несколько пассажиров, но рыжего парня не было. После этого я долго ее не видел. И не видел парня-добряка. Каждый раз, катаясь в трамвае, надеялся их встретить, но они не появлялись.
В дальнейшем, как-то само собой, я все реже вспоминал эту парочку, но вдруг, однажды весной, когда по всему городу текли ослепительные ручьи и от сохнущего асфальта шел пар, «читательница» объявилась — вошла на «Дамбе» в трамвай с веткой вербы; улыбнулась мне как старому знакомому, взяла билет и прошла на переднюю площадку. У нее были счастливые глаза. Раскрыв Чехова, она принялась за чтение, но читала не так внимательно, как прежде: поминутно отрывалась от книги и улыбалась мне, как безмолвному соучастнику важного события. Приближался «Цепной мост», и я забеспокоился… А на остановке девушка выпрыгнула из вагона, обернулась, приветливо махнула мне рукой и исчезла в толпе.
Кстати, на той остановке никакого моста не было — так называлось место, где запланировали построить подвесной настил через топкую низину, но так и не построили и горожане пересекали трясину по камням, так что название воспринималось насмешкой. Особенно слово «цепной».
Одно время я ужасно хотел разбогатеть: и во сне, и наяву мне мерещились несметные сокровища. Не помню, с чего началось. Вроде бы я начитался книг о пиратах, но скорее — из-за постоянной нужды в нашей семье; так или иначе, но целыми днями я искал клады: лазил по подвалам и чердакам, раскапывал каждое возвышение, каждый подозрительный холм, копал с утра до вечера, точно обезумевший крот, и, естественно, попортил немало земельных гряд, садовых участков, клумб (после чего Кириллиха окрестила меня «бандитом»), но все мои поиски были тщетны. Казалось бы, это охладит любой пыл, но я настолько верил в конечную победу, что поражения только подстегивали меня. Кроме предполагаемых близлежащих кладов, я уже намечал прибрать к рукам и более отдаленные — рассматривал географические карты, намереваясь посетить некоторые острова.
Многие возмущались моей деятельностью (не говоря уж о Кириллихе — та даже писала в милицию), кое-кто ядовито смеялся, но это меня не останавливало. Я был убежден — рано или поздно сказочно разбогатею. Больше того, даже знал, на что потрачу богатство. Оставалось только его найти.
