Я спустился в телефонную кабинку.
— Почему я должна идти туда, Жак? Там полно постороннего народу, снаружи…
— Приходи. Я часто заглядывал в это кафе, когда мне было двадцать. Мне тебя тогда ужасно не хватало, очень хорошо помню. Я сидел здесь часами и ждал тебя. Устраивался напротив двери и караулил, но входили и уходили одни только хорошенькие девушки, и никогда ты. Я сижу за тем же столом, что и тогда, но на этот раз ты войдешь. Я соберу все свое мужество в оба кулака, встану и заговорю с тобой. О Франклине Рузвельте, которого только что избрали президентом Соединенных Штатов, о Билле Тилдене, только что выигравшем уимблдонский турнир. Ты меня узнаешь, я тут единственный мужчина, разменявший шестой десяток, у меня седые волосы, стриженные под гребенку, и лицо, на котором ради тебя будут восемнадцатилетние глаза. У меня в руке будет письмо, которое ты недавно написала тому, кем я был в то время…
— Я написала это письмо тому, кто ты есть сегодня. Тебе некогда искать кого-то другого. Ты знаешь, что скоро состаришься, любовь моя? Остается не так уж много места, только-только для меня, и я чувствую себя не такой… как сказать по-французски безуверенной?
— Скажи безуверенной, это как раз то, чего во французском не хватает… Приходи, Лора. Мне надо сказать тебе нечто важное.
Я вернулся к столику и позвал официанта:
— Вы откуда родом?
— Овернец, — сообщил он мне с некоторым высокомерием, потому что это не входило в его обязанности.
— Когда мужчине под шестьдесят и он решает порвать с молодой женщиной, которую любит и которая его любит, как по-вашему, что это с его стороны?
— Дурость, месье. — Он надменно поднял брови. — Это все, или желаете какое другое решение?
— Да, с его стороны это дурость, то есть здравый смысл. Так что дайте мне коньяк и письменные принадлежности.
Это было первое прощальное письмо, которое я написал, потому что до настоящего времени всегда ловко устраивался, чтобы оставить это удовольствие противной стороне: хамская элегантность или искусство быть джентльменом. Я написал: «Жак Ренье, вы меня глубоко разочаровали. Я обнаружил, что у вас заурядная натура вкладчика, что главное для вас — это баланс, прикидки, бухгалтерия и коэффициент прибыльности. Авантюрист, которого я знал в годы моей юности, превратился в мелкого буржуа, боящегося проиграть. Вы разучились жить в настоящем и постоянно озабочены завтрашним днем. Когда ваша сексуальная потенция ослабевает, вы ведете себя как глава предприятия, который боится, что не сможет в срок рассчитаться по долгам, и предпочитаете выйти из игры. Однако вам остаются целые месяцы, быть может, даже год или два, и, если немного повезет, вы сдохнете до того, от инфаркта, но нет, вам нужны горизонты и перспективы, десятки гектаров будущего, и у вас, когда-то рисковавшего своей жизнью каждый день, вместо сердца осталась всего лишь касса взаимопомощи. Так что я принял решение порвать с вами. Я не хочу больше делить с вами ваши мысли, ваше мелкое тщеславие, ваши убогие заботы о собственном самолюбии и эту вашу манеру: дескать, лучше отказаться, чем проиграть. Я отмежевываюсь от вас, от вашей психики мужчины, цепляющегося за свой золотой эталон, и буду любить Лору как смогу, сколько смогу и приму неудачу, когда она случится, как любой мужчина, которому должен прийти конец. Я не покину Лору из-за заботы о собственном достоинстве, потому что такая забота — уже недостаток любви. Прощай». Я адресовал это письмо самому себе, купил марку у стойки и опустил конверт в ящик. Вернулся и сел с легким сердцем. Ничто так не ободряет, как доказательство воли в отношении самого себя, когда принимаешь трудное решение и держишься его.
Она вошла — вся в разлете своих волос и беспорядке движений и жестов, что всегда вызывало у меня впечатление, будто она еще не умеет летать. Она села напротив, сложив руки, и я слишком любил ее, чтобы ее обманула моя улыбка.
— Что случилось, Жак? Ты… не собираешься бросить меня? Свидание в бистро и «мне надо тебе кое-что сказать» — это чтобы избежать разговора наедине?
— Мне было очень трудно избавиться от одного нудного типа, и я поспешил увидеть тебя, вот и все. Я часто бывал несчастен в этом кафе, когда мне было двадцать, так что самое время это изменить.
Наши локти лежали на столе, мы держались за руки. Ее глаза наполнились слезами.
— Жак, что люди делают, когда совершенно счастливы? Вышибают себе мозги или что? У меня впечатление, будто я воровка. Мир не создан для этого.
— Как правило, это проходит. Похоже, что счастья не надо пугаться. Это всего лишь хороший момент, который надо перетерпеть.
Она прижала мои руки к своим губам. Официант доплыл до нас, разорвал обертку, перевернул блюдце, подождал, еще раз обмахнул мрамор полотенцем, потом удалился с видом судьбы, отказавшейся принять заказ.
— Лора, я собираюсь закрыть лавочку. Я хочу сказать, что ликвидирую все свои дела. Я слишком много дрался в своей жизни, в конце концов это стало привычкой. Рингом. Ареной. Я хочу полно прожить те несколько лет, что мне остались. Хочу уехать. Уехать, понимаешь?
Я возвысил голос. Лора молчала, пристально глядя на меня.
— Здесь у меня все время впечатление, будто кто-то, что-то за мной гонится. У меня все время впечатление, будто за мной захлопывается западня. Свалить отсюда, с тобой. Далеко. Лаос. Бали. Кабул. Не знаю, но здесь я чувствую, как мне грозит неизбежное…
— Какое неизбежное?
— Шпенглер. Закат Европы. Падение Римской империи. Откуда мне знать? Здесь все попахивает концом.
— Все, что я хочу, это быть в твоих объятиях. Ради этого я не собираюсь покупать билеты на самолет.
— Послушай, во время оккупации английское радио передавало то, что оно называло «личными посланиями». У тети Розы есть хлеб на полке. Дети скучают по воскресеньям. Господин Жюль придет сегодня вечером. Это были закодированные сообщения для Сопротивления. Извини, что говорю тебе о войне…
— Ты не собираешься говорить мне о своем возрасте?
— Нет. Все эти истории с возрастом — для пентюхов. Для мелкой сошки. Для тех, кто считает по капельке. А я-то — во весь рот, полной грудью, не скупясь, без меры и веса… Отцу моему восемьдесят пять, а он еще в белот играет.
В ее взгляде появился испуг.
— Жак! Что с тобой?
— Ничего. Абсолютно ничего. Электрокардиограмма просто золотая, давление пятнадцать на восемь. Только вот я получил личное послание.
— От кого?
— От Жискара д’Эстена. Он как-то сказал по радио: «Вещи уже не будут такими, как прежде». Все французы поняли. Он говорил о портняжном метре.
— О портняжном метре?
— О портняжном метре.
— Я не…
— Господи, я же пытаюсь говорить откровенно! С наиполнейшей откровенностью! О портняжном метре!
— У Жискара есть портняжный метр?
— У каждого уважающего себя… наблюдающего себя француза, я хотел сказать, он есть! Я хочу сказать, рано или поздно я буду вынужден отказаться от тебя из-за вещей, которые никогда уже не будут такими, как прежде, из-за портняжного метра… Это личное послание, Лора… Я здесь, чтобы поговорить с тобой совершенно искренне, а ты отказываешься меня слушать… Нечего смотреть на бутылку, я немного выпил, но мужчине трудно сделать подобное признание… с такой грубой откровенностью! Уф, теперь, когда дело сделано, я чувствую себя гораздо лучше!
… Ты видишь, родная, я все сказал, с большим мужеством.
Было, наверное, часа два ночи. Лору уже наполовину объял сон, только кончик ее носа добрался до моей щеки, но поцелуй потерялся по дороге, и она так и застыла в позе ребенка, не успевшего подобрать свое тело, прежде чем уснуть. Я остался один в розовом свете ночника. Полунеудача, которую я только что испытал, эта близость, которая была скорее яростной схваткой с изношенным телом, занявшим место моего собственного и отказавшимся служить, умножила нервные издержки и оставила меня в таком сумеречном состоянии, где даже тоске не хватало силы, так что от отчаяния мою мысль уберегла инерция. Мои руки, мои плечи, мои бедра придавливали своей тяжестью истощение, сущностное небытие, пустоту, куда, казалось, инкогнито заглянула смерть, совершавшая свой инспекционный обход.
Я услышал легкий скрип. Какое-то скольжение украдкой по ковру на полу… А потом — полная тишина, и там, где, как мне почудилось, темнота шевельнулась, неподвижность черного на черном, хотя мои глаза различали разницу в плотности…
Моя рука нашарила выключатель. Я зажег свет.
Это произошло мгновенно. Один прыжок, и человек уже приставил к моему горлу лезвие ножа.
На нем была фуражка и униформа личного шофера. Под правый погончик просунута пара черных перчаток с растопыренными, хищно согнутыми пальцами. Китель был расстегнут, и за его вытянутой рукой белела нательная майка.
