– Ладно, предположим, ты рыжий, как и я. Но больше ничего общего у нас нет.
– Почему ты в этом так уверена?
– В мире есть два типа людей: одни – часть проблемы, другие – часть ее решения.
– Понятно. Я создаю проблемы, ты с ними справляешься? Вот что я тебе скажу, детка: в мире есть два типа людей – одни смотрят на жизнь и видят только побитую морозом тыкву, а другие – пирог с аппетитной корочкой.
(Все люди поистине делятся на два типа: одни считают, что в мире есть два сорта людей, а другие не так глупы, чтобы в это верить. Однако Ли-Шери и Бернард исполняли друг перед другом нечто вроде замысловатого танца, а потому не будем к ним чересчур строги.)
Этот разговор происходил на залитой полуденным солнцем палубе, но над головой Ли-Шери был раскрыт зонтик, тогда как Бернард пытался уместиться в крошечной, с кончик карандаша, тени гафеля. Волны Тихого океана, укрощенные волнорезом, качали их так же ласково, как пьяница баюкает бутылку.
– С рыжей шевелюрой твое лицо выглядит знакомым. Кажется, я видела твои фотографии.
– У меня отличный агент по рекламе. Мои фото можно встретить повсюду.
– Где, на фонарных столбах? Ты ведь известный бандит, да?
– Я бы так не сказал. По молодости у меня были небольшие нелады с законом, ну знаешь, как это часто случается с парнями.
– Не знаю. Расскажи.
– Да ничего особенного, легкое недоразумение с дочкой муниципального советника и позаимствованным на время авто. Но последствия… Последствия оставили глубокий след в моей жизни. После тридцати дней отсидки со стукачами и гомиками я получил кое-какие поблажки за образцовое поведение. Меня перевели в другую камеру для таких же, как я, на втором этаже, рядом с кухней. Все заключенные, заслужившие поблажки, имеют доступ на кухню. Не пробыл я «хорошистом» и недели, как с кухни пропали три ножа и тесак с семнадцатидюймовым лезвием. Естественно, в краже заподозрили кого-то из «хорошистов». Караульные перевернули вверх дном все наши камеры и холл, где стоял телевизор, но ничего не нашли. Тогда нас выстроили в коридоре под охраной целой роты конвоиров с водометами и слезоточивым газом. По одному нас заводили в маленькую комнатку, где были еще несколько охранников и капитан с фонарем, и заставляли раздеваться. Мне приказали повернуться спиной, нагнуться и раздвинуть ягодицы, чтобы они могли заглянуть мне в прямую кишку и убедиться, что я не прячу там три столовых ножа и тесак с лезвием в семнадцать дюймов. Само собой, ножей в наших задницах они не нашли, зато обнаружили четыре куска мыла, фотографию с разворота «Плейбоя», три кубика льда, пять перьев, Атлантиду, греческого делегата съезда Партии Мальчиков, пирог с напильником внутри, Рождество со снегопадом, Рождество без снегопада, Пабло Пикассо и его брата Элмера, бутерброд с чепухой и горчицей, двух японских пехотинцев, не знавших об окончании Второй мировой войны, князя Бастера Кливлендского, лодку со стеклянным днищем, завещание Говарда Хьюза,[58] вставную челюсть, Амелию Эрхарт,[59] первые четыре такта «Недостижимой мечты» в исполнении хора блэк-маунтинского колледжа, завещание Говарда Хьюза (второй вариант), вдову Неизвестного Солдата, шесть диких голубей, мораль среднего класса, Великий Американский роман и два банана.
– Черт подери! – воскликнула принцесса, не зная, то ли ей рассмеяться, то ли прыгнуть за борт. – Да кто ты вообще такой и что за игру ведешь?
– Меня зовут Дятлом, и я – бунтарь. Меня ищет полиция пятидесяти штатов и Мексики. Приятно, когда тебя хотят найти. Было бы здорово, если бы ты тоже меня захотела. Честно говоря, я убрал маскировку в надежде, что ты посмотришь на меня по-новому, и сердце твое растает. Ну вот, я раскрыл все карты – это выражение наверняка знакомо твоему дражайшему папеньке.
– Бог ты мой! Дятел! Бернард Рэнгл. И как я сразу не догадалась!
Самоуверенная улыбка наконец исчезла с лица Бернарда. Если бы улыбки улетали, то дерзкая ухмылка Дятла отправилась бы по адресу «Луна, до востребования». Бернард посмотрел на Ли-Шери с той наклеенной на лицо серьезностью, какую изображают комедийные актеры, получившие возможность сыграть Гамлета. И все же в его взгляде сквозили неподдельная нежность и тоска.
– Так сразу мне все это не переварить, – заявила принцесса. Несмотря на то что вокруг нее колыхались волны зноя, ее бил озноб. С чего ей вдруг вздумалось припереться на лодку самой? Можно было просто послать сюда полицию. – Мне пора на симпозиум. – Семинар по вопросам планирования семьи начинался через семь минут.
Бернард неуклюже попытался помочь Ли-Шери сойти с лодки, но она словно и не заметила его руки. Принцесса поспешила прочь, и лохматый зонтик затрепыхался на ветру, как облезлый хвост оборотня. На бегу она обернулась и крикнула:
– Знаешь, а тебя все равно поймают!
К Бернарду частично вернулась его улыбка.
– Они никогда меня не поймают. Бунтаря нельзя покорить. Наказанием для него может стать только грубое отношение со стороны окружающих. Вот ты, например, своим отношением сейчас причиняешь мне боль.
После того как организаторы глобального симпозиума по вопросам спасения Земли объявили о своем проекте, на них обрушился поток заявок от производителей и распространителей «экологически чистой» продукции: все они добивались льготных условий, чтобы представить на конференции и продвинуть на рынок свои новинки – различные чаи и настои лекарственных трав, спальные мешки, ванны, типи и ветряные мельницы, устройства для опреснения воды и очистки воздуха, дровяные печки и замороженные йогурты, изделия народного промысла, книги, туристское и спортивное снаряжение, биомагнитное белье и печенье из бобов рожкового дерева. Организаторы на это не согласились. Не то чтобы они выступали против ярмарки экологических товаров, просто главной целью симпозиума, по их выражению, было «продвижение идей, а не материальных объектов».
Вы правы, граница между идеей и предметом может быть весьма расплывчатой, но давайте не будем расстегивать эту пару штанов. Галилей поступал мудро, сбрасывая с высоты не идеи, а предметы, и устроителям конференции тоже было бы лучше ограничиться сферой материальных объектов. В нормальном диапазоне восприятия поведение предметов вполне предсказуемо. Исключая вероятность того, что в плохих руках практически любой предмет, включая эту книгу, способен превратиться в главный вещдок по делу об убийстве, а также не принимая во внимание более интересный вариант, согласно которому каждый объект может жить своей тайной жизнью, мы можем с уверенностью сказать, что предметы (они же объекты) в нашем привычном понимании довольно стабильны, тогда как для идей характерны изменчивость и непостоянство. Риск неправильного истолкования идей не просто существует, идеи прямо-таки напрашиваются на это сами. Чем лучше идея, тем капризнее она себя ведет. Вот поэтому только самые прекрасные теории становятся догмами, в результате чего свежая, актуальная, полезная для человечества идея превращается в нечто заскорузлое и смертельно опасное. Между прочим, трансформация идей в догмы не менее опасна, чем превращение водорода в гелий, урана – в свинец, целомудрия – в развращенность, причем процесс почти так же неостановим.
Проблема возникает на вторичном уровне, и связана она не с автором или разработчиком идеи, а с теми, кого эта идея привлекла, кто принял ее, кто цепляется за нее, пока не обломает все ногти, и кто лишен фантазии, гибкости мышления, представления о сути идеи и, что страшнее всего, не обладает чувством юмора, чтобы сохранить ее первоначальный дух. Идеи создаются учителями, догмы – их последователями, а Будду, как всегда, убивают посреди дороги.
Существует один очень неприятный и, к сожалению, крайне распространенный недуг под названием «суженное поле зрения». За все беды, приносимые этим заболеванием, его стоило бы поставить первым номером в черном списке ВОЗ. Суженное поле зрения, или попросту зашоренность, – это болезнь, при которой восприятие ограничено невежеством и искажено корыстными интересами. Возбудитель инфекции – оптический грибок, который начинает интенсивно размножаться, если мозг менее активен, чем это. Осложнения болезни проявляются в виде склонности к политике. Когда хорошую идею пропускают через фильтры и компрессоры стандартной зашоренности, идея не только теряет в весе и ценности, но и приобретает иную, догматическую конфигурацию, то есть встает с ног на голову и производит эффект, совершенно противоположный задуманному.
Вот так идеи любви, высказанные Иисусом, превратились в пагубные клише христианства. Именно поэтому закончились крахом практически все революции в истории: угнетенные, захватив власть, мгновенно становятся угнетателями и используют тоталитаристскую тактику якобы для «защиты революции». По той же причине меньшинство, ратующее за искоренение предрассудков, делается нетерпимым, меньшинство, выступающее за мир, – воинствующим, требующее равенства – ханжеским, а призывающее к свободе – враждебным ко всему остальному миру (обратите внимание, первый признак подавления собственных желаний – повышенная нервозность).
