— Класс, мама, здесь есть арабские каналы!
Их больше вдохновляла сама возможность перебирать кучу каналов, чем смотреть какую-либо конкретную передачу.
Муж подошел к ней сзади и поцеловал в шею. Ясмин развернулась и прижалась к нему. Они стояли, обнявшись.
— Ты знаешь, я тут полистала твой фотоальбом: с ума сойти, как ты похож на отца!
— Не говори этого.
— Почему? Тебя это огорчает, потому что он умер в Египте, когда тебе было шесть…
— Нет, меня это огорчает, потому что напоминает о маме. Она часто принимала меня за него, называла меня Шарлем.
— Не думай больше об этом. Вспоминай о той поре, когда она была здорова, блестящая журналистка, остроумная, живая — Одиль всегда производила на меня огромное впечатление. Забудь последние два года.
— Ты права. Живя здесь, в одиночестве, она из-за болезни Альцгеймера перестала узнавать себя… Ее воспоминания постепенно стирались, мысленно молодея, она принимала собственное отражение в зеркале за незнакомую старуху. Ее нашли с клюшкой для гольфа в руке перед разбитым зеркалом, она, наверное, хотела пригрозить незнакомке, а затем защититься, думая, что та ее сейчас ударит.
— Мы навестим ее в воскресенье.
Ясмин погладила его по щеке, приблизилась к его губам, и прошептала:
— Теперь это уже не так тяжело, Одиль сейчас живет в эпохе, когда еще не знала твоего отца. Теперь она вас больше не путает. Сколько ей сейчас лет, в ее воображении?
Он положил голову ей на плечо.
— Иногда я мечтаю, чтобы она превратилась в новорожденную, я мог бы взять ее на руки. И наконец сказать, как я ее люблю. Прощальный поцелуй. И первый для нее.
Можно сказать, что существовало две разных Эме Фавар. Одна до разрыва, другая после.
Когда Жорж объявил, что уходит от нее, Эме потребовалось несколько минут, чтобы убедиться, что все это не привиделось ей во сне и что он не шутит. Да он ли это говорит? К кому обращается? Удостоверившись, что судьба таки нанесла ей этот удар, Эме решила убедиться, жива ли она. На этот диагноз у нее ушло больше времени: сердце будто перестало биться, кровь в венах застыла, каменный холод охватил все внутренности, и даже оцепеневшие глаза отказывались моргать… Но она все еще слышала его слова: «Понимаешь, милая, я так больше не могу, всему есть конец», все еще видела его — она заметила пятна пота под мышками, все еще чувствовала его запах — волнующий аромат: запах мужского тела, мыла и белья, освеженного лавандой. С удивлением и даже с некоторым огорчением она констатировала, что выжила.
Нежно, заискивающе, сердечно Жорж все говорил, пытаясь достичь двух противоположных целей: сказать, что он ее покидает, и уверить, что в этом нет ничего страшного.
— Мы были счастливы. Тебе я обязан лучшими моментами моей жизни. Знаю, что умру с мыслью о тебе. Но у меня есть семья. Разве ты могла бы любить мужчину, способного не моргнув глазом удрать, пренебрегши обязательствами, женой, домом, детьми, внуками?
Ей хотелось взвыть: «Да, я бы любила тебя и таким, я с первой нашей встречи жду, чтобы ты так поступил!» — но она, как всегда, промолчала. Не стоит его ранить. Только бы его не поранить. Счастье Жоржа было для Эме важнее собственного: вот так, забывая о себе, она и любила последние двадцать пять лет.
Жорж продолжал:
— Жена давно подумывала о том, чтобы к старости перебраться на юг Франции и провести там последние дни нашей жизни. А поскольку я через два месяца выхожу на пенсию, мы купили дом в Каннах. Переедем летом.
Больше, чем сам отъезд, Эме потрясли слова «последние дни нашей жизни». В то время как ей, своей любовнице, он описывал семейную жизнь как тюрьму, эти «последние дни нашей жизни» дали ей понять, что Жорж — в том, другом мире, куда вход ей был заказан, — все еще чувствовал себя мужем и отцом.
«Нашей жизни»! Значит, она, Эме, оказалась лишь небольшим отступлением, заключенным в скобки. «Нашей жизни»! Он шептал ей на ухо слова любви, его тело постоянно требовало ее, но, несмотря на все это, она была лишь мимолетным увлечением. «Нашей жизни»! В конечном счете та, другая — соперница, которой она боялась и которую ненавидела, — выиграла! Знала ли она, обустраиваясь с мужем в Каннах, что оставляет позади оглушенную, лишенную жизни женщину, которая целых двадцать пять лет мечтала занять ее место и надеялась на это еще несколько минут назад?
— Ответь мне, милая, скажи хоть что-нибудь…
Она посмотрела на него в упор. Ее глаза округлились. Что? Он стоит на коленях? Теребит ее руку? Что же еще предстоит? Он вот-вот заплачет… Вечно он рыдает передо мной… как мне все это надоело, мне никогда не удавалось его растрогать, потому что сначала приходилось утешать его. Очень удобно — вести себя по-мужски, лишь когда его это устраивает, а в остальных случаях, для собственного удобства, — по-женски.
Она взглянула на свежеиспеченного пенсионера у своих ног и вдруг почувствовала, что он ей совершенно чужд. Если бы мозг не твердил ей, что это Жорж, мужчина, которого она обожала последние двадцать пять лет, она бы вскочила с криком: «Кто вы? Что вы делаете у меня дома? Кто вам позволил до меня дотрагиваться?»
Именно тогда, в тот миг, когда она подумала, что он изменился, — она изменилась сама. Возвышаясь над хнычущим субъектом, пускающим слюни ей на колени, Эме Фавар преобразилась в новую Эме Фавар. Ту, что перестала верить в любовь.
В течение нескольких месяцев еще замечалось некое колебание между прежней и нынешней Эме — после неудавшейся попытки самоубийства она провела с ним еще одну ночь; но в августе, когда он переехал на юг Франции, новая Эме окончательно взяла верх над старой. Более того: она ее убила.
Она в остолбенении вглядывалась в свое прошлое.
Как я могла верить, что он меня любит? Ему просто нужна была красивая, милая и недалекая любовница.
Красивая, покладистая дурочка…
Красивой она была. До разрыва с Жоржем ей часто это говорили. Она лично так не думала… Как многие женщины, Эме получила в дар не тот тип красоты, которым восхищалась сама. Невысокая, стройная, с небольшой грудью, она всегда завидовала толстушкам с округлыми формами и комплексовала по поводу собственного роста и телосложения. После разрыва ее мнение о себе улучшилось и она стала считать, что «слишком хороша для любого мужчины».
Покладистой она была оттого, что не ставила себя ни во что. Она ничего не знала о мужчинах: вырастила ее мать, которая никогда не рассказывала об отце и обращалась с дочерью так, будто та мешала ей жить, а братьев и сестер у Эме не было. Поэтому, когда ее взяли секретаршей в фирму, которой руководил Жорж, она не смогла перед ним устоять: будучи значительно старше, он представал в ее девственных глазах одновременно и отцом, и любовником. Где только не умудряется свить гнездо романтика?! Ей казалось, что нет ничего прекраснее, чем любить мужчину, который ей недоступен…
Дурочка? В Эме, как и в любом другом человеке, ум и глупость соседствовали, но не соприкасались — в чем-то она могла быть односторонне блистательна, в чем-то туповата. Если на работе она была вполне компетентна, то в делах сердечных оказывалась совсем простушкой. Коллеги сто раз советовали ей порвать с этим мужчиной, а она столько же раз испытывала наслаждение, идя им наперекор. В них говорил голос разума? Она воображала, что отвечает сердцем.
Двадцать пять лет они делили рабочие будни, но не знали повседневной семейной жизни! Моменты, которые они урывками проводили вместе, были от этого еще более сладостны и драгоценны. Помимо поцелуев украдкой на работе, они виделись только вечером, у нее дома, под предлогом нескончаемого совета управляющих. За двадцать пять лет их союз не успел пообтрепаться.
Три месяца спустя после переезда на юг Жорж принялся ей писать. С каждой неделей его письма становились все пламеннее. Воздействие разлуки?
Она ему не отвечала. Ведь письма были посланы прежней Эме, а получала их нынешняя. А она лишь хладнокровно заключила, что Жорж уже успел заскучать со своей женой. Она с презрением пробегала взглядом по исписанным страницам приукрашенного прошлого.
Да этот пенсионер просто бредит! Если так пойдет и дальше, через три месяца окажется, что мы жили в Вероне и звали нас Ромео и Джульетта.
Она осталась на прежней работе, новый директор — особенно когда он ей улыбался — казался ей нелепым. Эме начала усердно заниматься спортом. Всю жизнь она не могла даже заикнуться о детях, поскольку у Жоржа они уже были. В сорок восемь лет она решила, что отпрыски ей ни к чему.
— Ради того, чтобы они украли у меня лучшие годы жизни, высосали всю кровь и испарились, оставив меня одну? Ну уж спасибо. Да и зачем нашей планете, задыхающейся от загрязнения окружающей среды и человеческой глупости, новые обитатели?
