— Дамочка, послушайте, я в этом ничего не понимаю. Может, картина ваша замечательная и стоит кучу денег. Погодите…
Он порылся в коробке с бумагами и вытащил визитную карточку.
— Вот. Идите к Марселю де Бламинту, улица Фландр. Вот он-то уж точно эксперт.
Войдя в антикварный салон Марселя де Бламинта, Эме тут же почувствовала, как тают последние надежды. Тяжелые занавеси малинового бархата поглощали все звуки, что могли проникнуть из внешнего мира; подавленная величественными полотнами в вычурных золотых рамах, она поняла, что попала в чужую вселенную.
Внушительная секретарша, коронованная шиньоном, бросила на нее подозрительный взгляд поверх очков в роговой оправе. Эме невнятно изложила суть дела, показала картину, и валькирия-воительница провела ее в студию.
Марсель де Бламинт, прежде чем обратить внимание на картину, придирчиво осмотрел посетительницу. Она почувствовала, что ее оценивают с головы до ног, определяют, сколько стоит каждая надетая на ней вещь или украшение. Сама картина удостоилась лишь беглого взгляда.
— Где сертификаты?
— У меня их нет.
— Свидетельство о продаже?
— Это подарок.
— Вы можете его достать?
— Не думаю… Этот… человек исчез из моей жизни.
— Понятно. А продавец сможет его предоставить? Кто вам ее продал?
— Танаев, — прошептала Эме, испытывая стыд.
Он презрительно на нее взглянул, приподняв бровь:
— Это не сулит ничего хорошего.
— Но может, вы могли бы…
— Взглянуть на картину? Вы правы. Это единственное, что имеет значение. Бывает, что прекрасные вещи попадают к нам после самых странных приключений. Картина, только она имеет значение.
Он сменил очки и подошел к Пикассо. Осмотр продолжался долго. Он исследовал холст, ощупывал раму, измерял, разглядывал в лупу детали, отходил, начинал все сначала.
Наконец он положил ладони на стол.
— За консультацию можете не платить.
— Отчего же?
— Какой смысл добавлять горе к несчастью. Это подделка.
— Подделка?
— Подделка.
Чтобы не ударить в грязь лицом, она рассмеялась:
— Так я всегда всем и говорила.
Вернувшись домой, Эме повесила «Пикассо» на место, над клеткой с попугаями, и заставила себя трезво оценить ситуацию, что, кстати говоря, многим вообще не приходит в голову. Она осознала крушение, которое потерпели ее любовь, семейная жизнь, карьера. Осмотрев себя в большом зеркале, она констатировала, что ее тело благодаря спорту и макробиотическому режиму все еще красиво. Насколько его еще хватит? В любом случае тело, которым она так гордилась, предназначалось теперь лишь зеркалу, закрепленному на дверце шкафа, — больше она никому его доверять не желала.
Она направилась в ванную комнату с твердым намерением понежиться в пене, и неясной мыслью о самоубийстве.
Почему бы и нет? Какое-никакое решение. Что меня ждет в будущем? Работы нет, денег нет, мужа нет, нет и детей, а старость и смерть уже стоят на пороге. Что толку строить планы… Самое разумное покончить с собой прямо сейчас.
К мысли о самоубийстве ее привела логика, самой ей этого не хотелось. Ее коже мечталось о горячей пенной воде, язык грезил о дыньке и остатках ветчины, дожидавшихся на кухне. Проведя рукой по ноге безукоризненной формы, она распустила волосы, ощутив их шелковистую силу. Эме открыла кран и бросила в ванну шипучий шарик с запахом эвкалипта.
Что же ей остается? Пытаться выжить? Умереть?
Консьержка позвонила в дверь:
— Мадам Фавар, скажите, не сдадите ли вы вашу гостевую?
— У меня такой нет.
— Есть, та комнатушка с видом на стадион.
— У меня там швейная машинка и гладильная доска.
— Так поставьте туда кровать, и сможете сдавать студенткам. Университет здесь недалеко, постоянно кто-то спрашивает, не сдаются ли здесь комнаты… А у вас появится возможность дотянуть до конца месяца, пока не найдете работу, конечно.
Погрузившись в ванну, взволнованная Эме сочла своим долгом возблагодарить Господа, в которого не верила, за то, что тот решил ее проблему.
Следующие десять лет она сдавала гостевую комнату студенткам, учившимся в университете по соседству. Этот доход дополнял ее пособие и позволял дотянуть до выхода на пенсию. Она стала считать сдачу комнаты своей профессией и отбирала съемщиков столь тщательно, что могла бы написать шесть заповедей квартирной хозяйки:
1. Требовать оплату на месяц вперед и иметь точные и проверенные координаты родителей.
2. До последнего дня вести себя со съемщицей как хозяйка, терпящая незваную гостью.
3. Предпочитать старших сестер младшим: они покладистее.
4. Предпочитать мелкую буржуазию крупной: эти девушки чистоплотнее и не так наглы.
5. Никогда не выслушивать их рассказы о частной жизни, иначе они начнут приводить сюда кавалеров.
6. Предпочитать европейским девушкам азиаток: они более вежливы, незаметны, почти признательны хозяйке, и иногда даже дарят подарки.
Хотя Эме не привязалась ни к кому из своих постоялиц, ей нравилось жить не одной. Нескольких фраз в день ей вполне хватало, к тому же она обожала давать понять этим гусыням, что на ее стороне житейский опыт.
Жизнь могла бы продолжаться и дальше, если бы врач не обнаружил на теле Эме подозрительных уплотнений; ей поставили диагноз: рак на последней степени. Новость, которую она скорее угадала, чем узнала от врача, облегчила ей жизнь: больше не нужно бороться за выживание. Ее единственной дилеммой было следующее: сдавать или не сдавать гостевую комнату на этот учебный год?
Шел октябрь, и она как раз продлила сдачу комнаты на второй год юной японке, Кумико, учившейся на третьем курсе химического факультета.
Она призналась молчаливой студентке:
— Кумико, дело обстоит так: я очень тяжело больна, мне придется проводить много времени в больнице. Боюсь, не смогу оставить вас у себя.
Горе девушки так ее изумило, что она вначале приписала ее слезы страху очутиться на улице, но затем поняла, что та действительно огорчена ее несчастьем.
— Вам помогать. Приходить к вам в больница. Готовить хорошая еда. Ухаживать за вы. Даже если жить в общежитие, всегда иметь время для вы.
«Бедняжка, — подумала Эме, — в ее возрасте я тоже была наивной и доброй. Когда она поживет с мое, то сменит тон».
Смущенная и обезоруженная этим проявлением чувств, Эме не отважилась прогнать Кумико и продолжала сдавать ей комнату.
Вскоре она совсем не покидала больницу.
Кумико приходила к ней каждый вечер. То был ее единственный посетитель.
Эме не привыкла, чтобы о ней так заботились, и не знала, что с этим делать. Иногда улыбка Кумико ее радовала, словно бальзам, позволявший верить, что человечество еще не полностью испорчено; но иногда, увидев доброжелательное лицо японки, она восставала против этого вторжения в ее агонию. Неужели нельзя дать ей спокойно умереть! Кумико приписывала эти скачки настроения развитию болезни; с неослабевающим сочувствием она прощала больной ее грубость, оскорбления и приступы гнева.
Как-то вечером японка допустила промах, которого не заметила, но который полностью изменил поведение Эме. Врач признался больной, что прописанный ей новый курс лечения не оправдал надежд. Что это означает? Вам осталось немного. Эме и глазом не моргнула. Она испытала нечто похожее на вялое облегчение, вроде того, что чувствуют получившие помилование. Не нужно больше бороться. Не будет больше тяжких курсов химиотерапии. Пытка надеждой наконец-то закончилась. Оставалось только умереть. Поэтому Эме почти безмятежно сообщила Кумико о безрезультатности лечения. Но японка отреагировала более чем пылко. Слезы. Крики. Объятия. Вопли. Затишье. Снова слезы. Вновь обретя дар речи, Кумико схватила мобильник и сделала три звонка в Японию; полчаса спустя она торжествующе объявила Эме, что там, на ее острове, есть новейший, еще не испробованный в Европе курс лечения.
Эме лежала не двигаясь и устало наблюдала эти проявления чувств, выжидая, когда Кумико наконец уйдет. Девчонка осмелилась испортить ее грядущую смерть! Как она посмела так ее мучить, снова заводя речь о выздоровлении?
Она решила отомстить.
На следующий день, когда Кумико опять сунула свой желтый нос в ее палату, Эме распростерла руки и позвала ее:
— Моя милая Кумико, обними меня!
Слегка порыдав и пообнимавшись, Эме прерывающимся голосом выпалила этакое признание в любви с патетическим привкусом, согласно которому Кумико ей стала просто как дочь родная, да, дочь, которой у нее никогда не было, а ей так хотелось, дочь, не покинувшая ее в последние минуты жизни и благодаря чему она чувствовала, что не одна в мире.
— О, друг мой, моя юная, лучшая, единственная подруга!
Многочисленные вариации на тему дружбы наконец взволновали саму Эме так, что ей даже не пришлось сильно притворяться, и она разговорилась:
