Ознакомительная версия.
Звонил Рик Линвиль, а Мэдлин не было дома.
Она возвращается, я говорю: твой друг, мол, звонил, – и жду, когда мама ему перезвонит. Рик, твой друг-театрал, говорю и повторяю вслух номер его телефона – раз, другой, третий, чтоб ей досадить, а она продолжает раскладывать по полкам продукты, методично, будто это останки какого-нибудь солдата, предназначенные для судебной экспертизы.
Еду она готовила нечасто, вино пила редко, а крепкие напитки, по-моему, никогда. Бывало, и я стряпал ужин – Мэдлин мне позволяла, а сама сидела в это время за кухонным столом, делала работу, взятую на дом, и рассеянно давала указания. Все эти простые события упорядочивали наш день и делали мамино присутствие ощутимей. Хотелось верить, что она чувствует себя моей матерью больше, чем мой отец – моим отцом. Но отец ушел, так что сравнивать их смысла не было.
Она хотела, чтобы бумажная салфетка оставалась нетронутой. Она заменила тканую на бумажную и сочла, что никакой разницы нет. В конце концов, думал я, эта нехорошая преемственность приведет к деградации: тканые салфетки, бумажные салфетки, бумажные полотенца, косметические салфетки, бумажные носовые платки, туалетная бумага, а дальше – рыться в мусорном баке, искать пластиковые бутылки многоразового использования, только без ядовито-оранжевых ценников, ведь она их уже соскоблила, смяла и выбросила.
Был и другой мужчина – как его зовут, мама не говорила. Она встречалась с ним только по пятницам, раз или два в месяц, всегда в мое отсутствие, и я воображал, что он женат, находится в розыске, что он человек с прошлым, как говорят, или иностранец в плаще с поясом и погончиками. Под всеми этими масками скрывалось мое смущение. Я перестал спрашивать маму о незнакомце, а потом пятничные свидания прекратились, мне полегчало, и я снова спросил. Поинтересовался, носил ли он плащ с поясом и погончиками. Тренчкот называется, сказала мама таким тоном, что ясно стало: все кончено, и я распрощался с этим мужчиной – посадил его в самолетик, который потерпел крушение у берегов Шри-Ланки, бывшего острова Цейлон (тело так и не нашли).
Определенные слова будто бы висели передо мной в воздухе, на расстоянии вытянутой руки, следовали впереди меня. Бессарабский, пенетралий, прозрачный, фалафель. В этих словах я узнавал себя. И в хромоте, которую я взращивал, совершенствовал. Но сразу отключал, как только появлялся отец, чтобы сходить со мной в музей естественной истории. В этом музее, на исконной территории бывших мужей, мы вместе с другими папами и сыновьями бродили среди динозавров и скелетов древних людей.
Мама дала мне наручные часы, и по дороге из школы домой я сверялся с минутной стрелкой, представляя себе, что она вроде географического маркера, кругосветного навигационного прибора и указывает, к каким местам в Северном или Южном полушарии (в зависимости от того, где находилась минутная стрелка, когда я отправился в путь) я будто бы приближаюсь: например, Кейптаун – Огненная Земля – остров Пасхи, а потом, наверное, острова Тонга. Я, правда, не знал, расположены ли острова Тонга на той же воображаемой дуге, что и первые три пункта, но название хорошо вписывалось в этот ряд и имя капитана Кука, который то ли открыл острова Тонга, то ли побывал на них, то ли увез в Британию кого-то из тонганцев, – тоже.
После того как родительский брак приказал долго жить, мама перешла на полный рабочий день. В ту же контору, с тем же начальником. А работала она юристом, специализировалась на недвижимости. За два года в колледже мама изучила португальский, и он ей пригодился, потому что у фирмы было много клиентов из Бразилии, которые хотели купить апартаменты на Манхэттене, часто чтобы вложить капитал. Со временем Мэдлин взяла на себя обязанности посредника, улаживала детали сделки с юристом покупателя, ипотечной компанией и агентом-управляющим. Люди покупают, продают, вкладывают. Папы, мамы, деньги.
Прошли годы, и я понял: то, что связывает людей, можно выразить словами. Моя мать была источником любви, опорой и устойчивым балансиром между мной и маленькими, но тяжкими проступками моего самопознания. Она не принуждала меня больше общаться или прилежней учиться. Не запрещала смотреть эротический канал. Она сказала, что пора вернуться к нормальной походке. Поскольку хромота – лишь малодушное и неверное истолкование истинной слабости характера. Она объяснила, что бледный полумесяц у основания ногтя называется “лунка”, или “лу-ну-ла”. А впадина между носом и верхней губой – “желобок”. В древней китайской физиогномике этот желобок что-то там символизировал. Она не могла припомнить что именно.
Мамин пятничный визави, наверное, бразилец – так я решил. Как выглядит и как зовется Рик Линвиль, мне было известно, и, конечно, этот второй интересовал меня гораздо больше, однако кое-чего мне знать не хотелось – как выглядит и как зовется то, чем предположительно заканчивались пятничные вечера, о чем мама с незнакомцем говорит, по-английски или по-португальски, и что она с ним делает. К тому же рассказывать о своем мужчине мама упорно не желала, а может, это и не мужчина был. Вот ведь о чем пришлось думать. Может, это и не мужчина был. В голову всякое приходит, ниоткуда и отовсюду – почем знать, зачем знать, да и что такого? Я прогуливался рядом с домом, смотрел, как старички играют в теннис на асфальтированном корте.
А однажды настал тот день и час, когда я подошел к журнальной стойке в каком-то аэропорту и на обложке “Ньюсуика” увидел Росса Локхарта с двумя другими божествами финансового мира. Костюм в тонкую полоску, новая, стильная прическа. Захотелось рассказать Мэдлин, что баки у него теперь как у серийного убийцы, и я позвонил ей. Трубку взяла соседка – женщина с тростью, четырехногой металлической тростью, и сказала: у мамы случился удар, приезжай скорее.
В воспоминаниях действующие лица закреплены на своих местах, не то что в жизни. Я в кресле с книгой или с журналом, мама сидит и смотрит телевизор без звука.
Жизнь состоит из будничных событий. Мама знала это наверняка, а я усвоил лишь со временем – меня этому научили годы, прожитые с ней. Не из падений и взлетов. Я вдыхаю мелкую изморось воспоминаний и осознаю самого себя. Что раньше было непонятным, теперь, очевидно, отфильтровано временем – мой уникальный опыт, недоступный другим, даже частично, никому, никогда. Мама собирает роликом ворсинки с пальто, я смотрю на нее. Как объяснить, что такое пальто, думаю. Что такое время, что такое пространство.
– Ты бороду сбрил. Я даже не сразу заметил. Только начал к ней привыкать.
– Мне нужно было кое-что обдумать.
– Так.
– Обдумать один сложный вопрос. Я думал долго. И наконец понял. Понял, что должен сделать. Нашел единственно верное решение.
– Так.
Росс в кресле, Джефф на банкетке – двое мужчин беседуют, оба напряжены, а за стенкой Артис готовится к смерти.
– Я уйду вместе с ней, – сказал Росс.
Понял ли я сразу, едва взглянув на него, что это значит? И только притворился озадаченным?
– Уйдешь вместе с ней.
Мне нужно было это повторить. Уйдешь вместе с ней. Интуитивно я чувствовал, что сейчас должен думать и говорить, не забегая вперед.
– То есть, когда ее заберут, ты отправишься вместе с ней и будешь там во время самой процедуры. Чтобы за всем проследить.
– Я уйду вместе с ней, присоединюсь к ней, разделю ее участь, буду рядом.
Одному из нас потребовалось время, чтобы снова заговорить. От невероятной мощи, стоявшей за этими словами, да просто от того, что они вообще были произнесены, все во мне перевернулось.
– Я тебя понял. И, наверное, о многом должен спросить, но почему-то не хочу.
– Я долго это обдумывал.
– Ты уже говорил.
– Жизнь, которая настанет без нее, мне не нужна.
– Так ведь, наверное, все думают, когда умирает близкий человек, тот, к кому ты прирос?
– Но я такой как есть и не могу иначе.
Очень мило, с ноткой обреченности.
Опять долго молчали, Росс глядел в никуда. Он уйдет вместе с ней. И зачеркнет все, что когда-либо делал и говорил. Превратит свою жизнь в анекдот, а может, мою. Столько он готов заплатить за спасение? Этот человек, который всю жизнь приобретал, управлял чужими капиталами и накапливал собственный, великий рыночный аналитик, владелец художественных коллекций, островных резиденций, реактивных самолетов суперсреднего класса, решил таким образом очиститься? Или у него кратковременное помутнение рассудка с далеко идущими последствиями?
Что еще?
А может, это просто-напросто любовь? Самоотвержение, громкие слова… Имеет ли право произносить их он, человек с фальшивым именем, муж наполовину и вечно отсутствующий отец? Хватит патетики, сказал я себе, хватит разгонять свою обиду. Человек с его возможностями готов стать подопытным экземпляром, отправиться в подземное хранилище, в холодильник, в капсулу, а мог бы прожить еще лет двадцать.
Ознакомительная версия.
