Конфи из утки с картофелем в утином жире, капустные листья, фаршированные черным хлебом с яйцами со щепоткой специй, в виде плотных конвертиков, связанных кухонной нитью и тушенных в бульоне с томатом; паштет из гусиной печенки с тостами и желе из Сотерна; грибы, запеченные в сметане; тушеная говядина горячая и холодная; белая фасоль, приготовленная на ночь в глубокой глиняной посуде, с сосисками и бараниной; густой суп из сушеного гороха с копченой грудинкой, разливаемый с обжаренными на масле сухариками; картофельные оладьи со сливовым джемом; жареная курица, фаршированная черносливом; форели в коричневом масле; индейка с трюфелями; абрикосы в длинных металлических сковородках, разрезанные пополам, усыпанные черным сахаром со щепоткой морской соли и обмазанные смесью из сливок и яиц с ванилью, запеченные до пузырей и появления корочки. Так питались маленькие француженки.
~~~
Соланж отчаивалась из-за того, что Амандина была в школе без нее, что нарушало привычный ритм их совместной жизни. Внешне она ничем не выдавала своего волнения. В субботу днем, в конце первой недели пребывания Амандины в школе, они собирались на прогулку в деревню. Соланж ослабила жесткую косу, в которую заплели непослушные волосы Амандины дортуарные сестры. Соланж беспокоилась и недоумевала, что Амандина вдали от нее.
— Ты скучаешь по мне, Амандина?
— Конечно. Но я в порядке.
— Ты с кем-нибудь подружилась? Я видела, как вы шли с девочкой по имени Сидо, держась за руки. Сидо в очках с синими стеклами.
— Мы должны ходить в часовню парами, держась за руки. Когда мы выстроились в первый день, не было никого ни для нее, ни для меня. Теперь мы пара. Для прогулок, я имею в виду. Она грызет ногти, и сестры наложили что-то красное на них, что-то плохое на вкус, и поэтому она не должна больше грызть их.
— Это работает? Прекратила ли она грызть ногти?
— Нет. Она сказала, что красное вещество стало не таким противным. Она предложила мне, если я захочу, попробовать его, но я отказалась.
— Ясно. А классы?
— Прекрасно.
— Хорошо ли ты ешь? Что-то остается на твоей тарелке?
— Паула и остальные следят за нами. Они стоят над нами, наклонив головы. А мы должны менять вилки, а их много. И ложки тоже.
— Поняла. Какие домашние дела тебе поручили?
— Помогать Марии-Альберте с кружевными воротниками. Мы замачивали их в воде с отбеливателем, промывали, крахмалили сахарной водой, выкладывали на доску сушить на солнце. Марии-Альберте не нужна помощь, чтобы гладить их, я думаю, она этого не делает. Мы получаем чистый воротник вечером каждый понедельник.
— Поняла.
— Ты заметила, что не говоришь больше «я знаю»? Теперь ты говоришь «я поняла».
— Разве?
Она все еще не упоминает имя Филиппа. Она сердится, что он ее оставил. И вскоре после его смерти я сказала ей о ее матери. Ее дважды ранило. Или трижды? Я думаю, что она до сих пор оплакивает свое детство. Что бы ни было, осколки, оставшиеся от него, она похоронила. Как шоколадки из атласной коробки, она сознательно выбирает слова. Она должна говорить, как ей кажется, не то, что она думает, чувствует или желает, но то, что сказали бы другие. То, что другие бы сделали на ее месте. Нет ее собственных желаний. Я знаю все об особенностях защиты от боли. Слишком рано для нее использовать такие женские уловки.
Хотя каждой из них исполнилось по шесть лет, четыре маленькие девочки в начальном классе Амандины рыдали, потому что с ними не было их нянь, одна упала в обморок, потому что оставила дома плюшевого мишку, и ее мама обещала прислать его по почте. Другие четыре, поскольку вообще умели читать, но читали с ошибками и не были прилежными, и радовались, и огорчались, потому что Амандину скоро перевели в класс семи- и восьмилетних. Она читала лучше, чем они, а также слушала внимательно и понимала, отвечала правильно. Они удивились и стали завидовать бездомной девочке меньше их по возрасту, и более старшие потворствовали младшим в том, чтобы чем-нибудь ей помешать, уколоть или насыпать соли в тарелку. У них было много поводов издеваться над ней: шепелявость Амандины, ее заикание, ее покачивающаяся походка в подражание Филиппу. Когда девочек просили читать, они начинали заикаться и шепелявить, когда просили выйти вперед, они неловко ковыляли. Их наглый смех был как удар по щеке. Поморщившись, Амандина принимала их укусы как должное, как очередное доказательство, что она плохая. Сестры-учительницы угрожали отправить озорниц к Пауле для воспитания, но эти jeunes filles de la noblesse, девицы из дворянства, молодые изнеженные дочери знати, как Паула определила их для Соланж, были слишком толстокожи. Они боялись только мам и пап, о чем и говорил их нахальный взгляд.
Принимая данный порядок вещей, Паула опасалась вставать на сторону Амандины, ибо рисковала не угодить отцам этих девочек. Как ни неприятны эти дочери лангедокской элиты, но она не хотела вызывать неудовольствие их благородных отцов, которые, в свою очередь, стали бы выражать свое неудовольствие курии. Паулу могли обвинить в грубом нарушении ее обязанностей, потере доверия родителей и уверенности в поступлениях из их кошельков. Вряд ли это могло случиться, так как Паула не стала бы защищать Амандину. В самом деле, теперь, когда Амандина поступила в пансион, епископ также не поднял бы шума из-за нее, чтобы никто не заподозрил его в фаворитизме, и Паула это знала. Поэтому теперь Паула без стеснения смотрела в другую сторону, когда сестры-учительницы обращали ее внимание на неприятности Амандины, тем более что она все видела и слышала сама. Как Паула относилась к девочке, когда та была младенцем, так она была «слепа» и сейчас. Она никогда не сказала прямо ни слова Амандине, чтобы помочь ей или поправить ее, и даже обращалась к ней, не глядя на девочку.
Когда Амандина возвращалась в монастырь поесть и выполнить свои дневные обязанности, к ней обращались, расспрашивали ее, прикасались только Соланж и другие сестры. Если их не было, Амандина «выстраивала» занавес вокруг себя, чтобы не чувствовать так свое одиночество.
Спокойной ночи, мои маленькие, сладких снов. Дортуарные сестры ходили вдоль узких белых кроватей, кому поправляя одеяло, кого гладя по головке. Дым от горящей свечи, которую только что пронесли мимо нее, мешал дышать накрытой с головой Амандине, и она задыхалась. Сладкий дым был ей в утешение, и она ждала начала ночной музыки, гундосых звуков из-за аденоидов у одной соседки, тонкого свиста и храпа другой, сопения через маленькие ноздри третьей. Она лежала и слушала тихие шаги, ропот своего сердца, напоминавшего шум ручья по гальке. Она закрывала глаза, чтобы увидеть Филиппа. Да, он все еще был с ней у ручья. Она пыталась увидеть свою мать. Да, она там тоже. Она ли это? Как я могу это узнать? В воображении она примеряла этой женщине то одни, то другие волосы, платье, глаза, улыбку, соединяла все эти элементы снова вместе, но она ли это? Мама, это ты?
Кроме как в трапезной, во время мессы или иногда на отдыхе, Амандина и Соланж виделись только в выходные дни — в субботу и до шести часов вечера воскресенья, — когда другие девочки из монастыря уезжали к родственникам в Монпелье или в другие города поблизости. Хотя Амандина надеялась, что в этот раз они оставят ее в покое, она также знала, что это только еженедельная отсрочка в двадцать девять часов в ее реальной жизни. Жизнь не могла не измениться с тех пор, как она поступила в пансион. Какой была до смерти Филиппа. Она думала о прошлом. Она думала о том, что случилось, и пришла к выводу, что самые большие изменения произошли в ней самой. Она больше не чувствовала себя ребенком. Конечно, не взрослой, а кем-то посередине между ребенком и взрослым человеком. Она начала понимать, что есть только один человек, с которым ей комфортно, — это воображаемая фигура ее матери. Образ, который сопровождал ее повсюду, с которым она говорила в душе, а иногда и вслух, кто успокаивал ее и давал советы, защищал ее. Она ждала свою мать, искала ее, думала, что слышит ее голос. Особенно в субботу во второй половине дня.
Потом Амандина стояла или сидела с краю группы своих одноклассниц в субботней одежде, визжащих субботними голосами. Волоча свои чемоданы по каменным полам, прыгая в залах пансиона, они ждали родителей, чтобы уехать домой. Амандина слушала их рассказы друг другу о том, как хорошо дома. Младшие плакали слезами радости в ожидании отъезда; такие же у них будут красные от слез щеки, когда они будут возвращаться воскресным вечером обратно в школу. Она слушала рассказы старших девочек об обычных событиях этих выходных: о чаепитиях, красивых платьях, поездках на балет во второй половине дня, о пирожных и шоколаде в кафе с мамой и тетей Жюли. Одна за другой девочки входили со своими матерями, тетями или нянями, и Амандина внимательно рассматривала каждую женщину, как они говорят и ходят. Их одежду. Особенно ей нравилась одна дама в темно-фиолетовом костюме и шляпе с длинным коричневым с зелеными глазками пером, из-под которой выбивались на лоб кудри. Такая красивая шляпа. Очень красивая женщина. Хотя и не так хороша, как моя мама. Меньше внимания она уделяла отцам. Они носили пальто с меховыми воротниками и круглые шляпы, они говорили: «Быстро, быстро». Один отец носил высокие сапоги с брюками, заправленными внутрь, и длинный жакет до колен. «Костюм для верховой езды», называла эту одежду одна из старших девочек. Может быть, на следующей неделе мама приедет за мной. Интересно, будет ли у нее на шляпе перо.
