— Слушай, Никишин, — сказал Александр. — Ты что, молодых ветеранить будешь?
— А тебе что?
— Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?
В бане стало тихо.
— А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: «Это не люди, это шакалы поганые»? Сам теперь шакалом станешь?
— А ну заткнись, ты, Сынуля! — тихо, угрожающе сказал Никишин, — Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!
— Нет, послушай…
— Свободен, Сынуля!
— Вы между себя говорите, ребята, — сказал Важинас. — А с нами не надо. А то мы рассердимся…
Люкин занимался кропотливой работой — украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.
В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:
— Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.
— Хорошо, — Манагаров пошел дальше.
— Метет, товарищ капитан?
— Метет. Надолго…
— Отбой тревоги, — сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. — Не вижу рвения, Иванов! — он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. — Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост — твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…
Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.
Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.
Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.
— Как?
— Здорово, товарищ ефрейтор, — откликнулся Чоботарь.
— Алимов, сколько дедушке служить осталось?
— Четыре бани, двадцать три масла! — отрапортовал Алимов.
— А тебе?
— Как до Китая раком, товарищ ефрейтор!
— Молодец, возьми с полки пирожок… — Люкин опять углубился в работу. — Я сразу домой-то не пойду. Чего идти — на работе все… Я часиков до семи прокантуюсь, а в семь у клуба собираются… девки тоже… Тут я и пойду…
В ангар заглянул кто-то из дедов, закричал с порога:
— Люкин! Слышь, Люкин! Замполит в казарме шмонает! Давыда альбом нашел, Бутусова!
Люкин вскочил, кинулся к телефону, остановился, лихорадочно соображая.
— Чоботарь, лети в казарму! Быстро! Мухой! У меня под матрасом альбом…
— Пурга же…
— Мухой, говорю! Туда-обратно, сюда принесешь! Ну! — он толкнул Чоботаря к двери. — Слышь, замполит увидит — скажи: Манагаров послал за… за чем-нибудь! Давай, на ходу оденешься!
Чоботарь выбежал.
— Нет, ну ты скажи, а? — расстроенно спросил Люкин. — Мешают ему альбомы? Полгода клеил…
Они с Алимовым продолжали работу. Иванов распрямил затекшую спину и снова окунул тряпку в грязную мыльную пену…
— А мой сержант — Науменко… во повезло вам, что не застали! — рассказывал Люкин, — Во мужик был! Хохлы, они, вообще… Вам такой службы в страшном сне не снилось, как мне… Ну вот, на дембиль пошел, а его в самолет не пускают — этот звенит… ну, миноискатель. Китель снимает — обратно звенит. А у него рубашка вся в клеммах… Снял — звенит: клепки на штанах… Так до трусов раздевался!.. — Люкин преувеличенно-весело засмеялся. — Это он потом в письме написал…
Алимов осторожно, чтобы не заметил ефрейтор, скосил глаза на часы. Иванов ожесточенно драил бесконечные трубы…
— А… вот еще случай был с этим… с Науменкой… — начал Люкин, он пытался балагурить, как ни в чем не бывало, но с каждой минутой сникал, будто уменьшался ростом.
— Ужин, дежурная смена, — раздалось по внутренней связи, и Люкин запнулся на полуслове. Алимов растерянно смотрел на него.
— Ты это… иди места занимай, — сказал Люкин.
Алимов не двинулся в места.
— Чего вылупился? — заорал Люкин. — Места, говорю, займи!
Как только Алимов вышел, Люкин кинулся к телефону, зашептал, прикрывая трубку ладонью:
— Казарма? Кто это?.. Слышь, Бутусов, Чоботарь приходил? Чего? Ушел? Когда?.. Когда?.. — он повесил трубку и воровато оглянулся. Иванов стоял у него за спиной.
— Контрольный срок, — сказал он, постукивая пальцем по часам.
— Слышь, Иванов, — бегая глазами, негромко сказал Люкин. — Ты ведь не видел ничего, правда?.. Я его не посылал…
— Контрольный срок, — повторил Иванов.
— Слышь, Седой… — быстрее заговорил Люкин. — Ушел и ушел, сам ушел…
Иванов схватил его за шиворот и толкнул к дверям. Люкин упал, вскочил:
— Седой, мне три недели служить осталось… Это ж трибунал…
Иванов почти волоком потащил его к дверям, Люкин жалко упирался, цеплялся за него:
— Слышь, Седой, я уже матери написал… Я ж один у нее, отца ж никогда не было… Седой, слышь, чего хочешь…
В казарме пронзительно, прерывисто загудел зуммер, замигала сигнальная лампочка. Дневальный влетел в столовую:
— Дивизио-о-он!! Тревога! Одеваться на выход!!
На командном пункте, теснясь в узком проходе, одевалась дежурная смена.
В оперативном зале капитан Манагаров держал сразу две телефонные трубки, кричал в микрофон внутренней связи:
— Сокращенный расчет на месте, остальным на выход!.. Казарма, связки по пять, развернуться в цепь… Товарищ подполковник, рядовой Чоботарь вышел в одиночку без команды, в контрольный срок не вернулся…
Пригибаясь под ветром, связанные веревками за пояс, не видя соседа по пятерке в густой снежной мгле, падая и поднимаясь, солдаты шагали вперед, натыкались на стены казармы или колючую проволоку, разворачивались, путаясь в веревках, и шли обратно. Иногда в темноте сталкивались две пятерки, долго, на ощупь, обходили друг друга…
Подполковник сидел один посредине длинного оперативного пульта, глядя на сцепленные пальцы. За прозрачными планшетами с контурами Европы замерли с наушниками на голове планшетисты.
В зал вошел Манагаров. Подполковник чуть повернул к нему голову.
— Нет, — сказал Манагаров.
Командир поднял трубку:
— «Крепость», я — «Бастион». Продолжаю поиск…
Шерстяные маски обледенели от дыхания, все медленнее становились движения пятерок, все чаще падали и труднее поднимались солдаты под тяжелыми ударами пурги…
Подполковник взглянул на вошедшего снова Манагарова. Тот только покачал головой. Командир поднял взгляд на часы, висящие прямо перед ним, над планшетами. Взял трубку:
— «Крепость», я — «Бастион»… Продолжаю поиски тела…
Залепленные снегом с головы до пят, с ледяными масками на лицах, солдаты впятером внесли тело Чоботаря в подземелье, осторожно нащупывая ступеньки, спустились по длинной бетонной лестнице. Манагаров открывал перед ними стальные двери. Следом шли остальные пятерки.
Открылась последняя дверь — в огромное пространство оперативного зала, залитого ярким светом, со сгорбленной фигурой командира за столом. Ледяную статую, бывшую недавно человеком, опустили на пол. Чоботарь замерз, подтянув колени к груди, как ребенок. Солдаты отступили к стенам, снимая маски. Ни сострадания, ни страха перед смертью, никаких живых чувств не было на натертых масками лицах — только смертельная усталость. Слипались глаза, и головы сами собой клонились на грудь. В гробовой тишине слышалось только журчание ламп дневного света и странный костяной звук — ледяная статуя на полу покачивалась, перекатываясь через окаменевшие складки комбинезона.
Манагаров положил на стол перед командиром альбом с застывшей бархатной обложкой.
Подполковник разлепил смерзшиеся страницы: «730 незабываемых дней» и бравый Люкин во всех регалиях. На кальке между страницами раскрашенная фломастерами неумелая картинка: девушка с золотой гривой и алыми губами машет вслед призывнику платком… Сослуживцы — по две фотографии на страницу: орлиный взгляд, грудь колесом. На кальке — молодой солдатик, согнувшись в три погибели, драит пол, над ним навис грозный ветеран с пудовыми кулаками…
Иванов тупо смотрел на лежащего на полу Чоботаря лед стал подтаивать в тепле, на ставшем узнаваемым лице появились крупные капли…
На последней странице альбома — приказ министра обороны, обведенный виньеткой с листочками и цветами. На кальке — девушка, рыдая от радости, обнимает вернувшегося солдата.
