– В конечном итоге разговоры о свободе люди понимают в том смысле, что им больше не придется работать, – Тимур Петрович высказал это почти здраво, протрезвев в достаточной степени, чтобы высказаться.
– Кто это «люди»? Зачем же так обобщать? Раз уж вы спрашиваете мое мнение, так свобода – это когда тебе не мешают заниматься именно своим делом.
– А я полагаю, что люди придумывают себе дело только затем, чтобы заполнить время своей жизни, не замечать, как мучительно быстро оно течет в никуда.
– Не замечать собственную жизнь? Как странно. А разве не случается самоценных фактов этой самой жизни?
– Еще скажите радости труда. Труд всегда воспринимался как проклятье. Или в лучшем случае как скорбная необходимость.
– И это говорит мне учитель труда?
– Мы с вами, Вера Николаевна, не на уроке находимся. Поэтому давайте признаем, что сейчас свобода воспринимается еще и как возможность напиваться до бесчувствия.
– Ну вы-то уж точно пьяны.
– Поэтому и говорю откровенно, что на поверку все эти разговорчики о свободе только расшатывают систему, основанную на послушании.
Вера остановилась, уловив перекличку со словами, которые царапнули ее однажды на проповеди, что-то вроде: запретное Бог оставил доступным, потому что именно свободой выбора проверяется послушание…
– Свободой выбора проверяется послушание, – задумчиво вслух высказала она.
– Послушание. Во-от, послушание! – Тимур Петрович ухватился за конечное слово.
И пока он рассусоливал это «по-слу-ша-ни-е», Вера успела подумать, что он же начинал от обратного, или ей так показалось по крайней мере.
Вообще, по большому счету Тимур Петрович основательно испортил ей момент переживания настоящего, на который она вроде бы настроилась, выходя из булочной. То есть переживание огненного заката, окрасившего полотно неба и белые стены монастыря, в окрестностях которого мельтешила обыденная жизнь, момент проявления горнего мира, который только усугублял скорбь разорванного бытия, именно скудости быта по сравнению с величественным небесным зрелищем, однако он же и внушал надежду на то, что истинное бытие жаждет воплощения в столь же величественной красоте. И именно эта простая, но завершенная красота есть в белокаменных храмах и… Вера даже испугалась внезапно вспыхнувшего воспоминания… Столь же совершенными казались молочно-белые бедра Маши Твороговой, раздетой на публичный позор!
Почти вслух ахнув от этого удивительного сопоставления, Вера пустилась прочь от Тимура Петровича, уверенно и быстро печатая шаги по деревянному тротуару. Теперь ей казалось, что Тимур Петрович Юсупов округлым плоским лицом весьма смахивает на Огонька, но это была уже безусловная глупость, конечно. Не могла собака превращаться в Тимура Петровича и обратно, хотя она никогда не видела их одновременно.
Тимур Петрович тем временем что-то докрикивал ей вслед, вроде бы о какой-то выставке, которую нужно оформить в актовом зале, однако по мере удаления слова его превращались в подобие бессмысленного собачьего лая. А может, Вера просто больше не хотела слушать. Она хотела только досмотреть до конца зрелище огромного заката, который уже затухал, и быстро, почти на глазах сгущались сумерки. Только завернув за угол и оказавшись вне поля зрения Тимура Петровича, она замедлила шаг, размышляя еще о том, что никто же не мешает людям утверждать на земле такую же красоту или по крайней мере подражать ей. В этом хотя бы они свободны. Но почему же столь убога и несовершенна жизнь, как будто в насмешку над человеческими потугами обустройства?
Тимуру Петровичу действительно поручили оформить выставку в актовом зале. А он «делегировал полномочия» Вере, потому что сам в этом ничего не понимал, с его собственных слов. То есть он, конечно, обещал распечатать на принтере работы мастеров русского искусства, которые надо было развесить на стенде в целях патриотического воспитания. Но выбрать картины и обосновать свой выбор он перепоручил Вере, полагаясь на ее вкус, интеллект, интуицию и т. д. А может быть, просто не захотел заморачиваться, однако речь на планерке произнес, призвав дружно заняться патриотизмом:
– Патриотическое воспитание, коллеги, это процесс формирования личности, воздействие на личность, которая будет любить свою родину. Обыватели в большинстве своем не понимают тяжести проблемы. Какое там для них патриотическое воспитание детей и молодежи? Они работают на еду, одежду и жилье. От зарплаты до зарплаты! У кого дела получше, те еще на заграничные курорты ездят. А все равно живут как тараканы – схватил крошку и в нору! Но если вдруг придет человек с дихлофосом, то погибнут все – и те, кто на курорты ездил, и те, кто не ездил, а думал про патриотическое воспитание.
Вера постеснялась спросить, кто же такой этот человек с дихлофосом. Еще месяц назад наверняка бы спросила, а сейчас – вот именно что не захотела заморачиваться. Тем более что задание ей поручили весьма даже приятное. Еще вчера, выйдя из булочной, она успела подумать, что иногда в городке случались странные моменты прорыва если не в инобытие, то будто в давно отшумевшее время, какой-то живописный кустодиевский мир. Ярко-синий домик булочной, деревянные тротуары, голые палисадники, тронутые рябиновыми брызгами, резные наличники окошек, за которыми угадывались герани – простое нетронутое бытие, над которым в полнеба полыхал красно-оранжевый закат. Именно этот морок поздней осени смазал вчера пьяный Тимур Петрович. И именно это предсмертное буйство жизни Вере захотелось повторить на стендах актового зала в целях «воздействия на личность, которая будет любить свою родину». Разве можно не любить эту пугающую красоту, не удивляться ей и не восторгаться ею? Любовь вообще начинается с удивления, яркого впечатления от человека, слов или пейзажа… Нет, Вера была очень даже рада такому неожиданному поручению.
Вечером, перешерстив в Google работы, она выбрала «Зиму», «Купчиху за чаем», «Голубой домик», «Морозный день», «Осень», конечно, потому что она писалась будто с улочки их городка, той самой, на которой находилась булочная, только вместо купчих через дорогу нынче любили посиживать местные пьяницы на скамеечке под липами. Она еще обратила внимание, что «Осень» писалась в 1926 году, а «Купчиха за чаем» в голодном восемнадцатом, когда купчих не было и в помине. Вот эта самая тоска по канувшей в небытие, а посему идеализированной жизни, почему-то угнездилась и в ее сердце, хотя она помнила только городок постсоветского времени, когда улочки улепили аляповатые рекламные вывески, но все же витал в городке стойкий русский дух, который не могли перебить ни иностранные надписи над входами мелких лавочек, ни звучащие диссонансом бетонные новоделы в самом центре их уютного маленького городка.
Тимур Петрович никак не прокомментировал ее выбор, просто распечатал на принтере работы в формате А3 и аккуратно разложил на подоконнике в актовом зале. Купчихи все были, кстати, в длинных юбках, а это, как Вера уяснила на недавнем педсовете, ограждает женщину от похотливых взглядов, которые могут вызывать утечку сексуальной энергии. Следовало понимать, что с сексом у купчих было все в порядке, с деторождением, следственно, тоже. Поэтому зрелище пышных купчих, по идее, должно было настраивать на создание семьи и деторождение. А разве это не патриотично? Прикрепляя репродукции к стенду, Вера даже внутренне усмехалась, как ловко сумела обойти ловушки патриотического воспитания, которые наверняка случаются на каждом шагу. Нет, если рассуждать здраво: разве то же «Горе от ума» – патриотическое произведение? Как раз таки наоборот. И это, похоже, понимает сама Екатерина Алексеевна, иначе бы не стала она выговаривать Вере насчет Чацкого, который всех обличал. С другой стороны, это масса летучих слов и выражений, за без малого два века въевшихся в подкорку русского народа, это классика русской литературы и т. д., и против этого никак не попрешь. «Горе от ума» – образец прекрасной русской речи, и хотя бы поэтому его все-таки можно назвать произведением патриотичным без всякой иронии, вот!
