— Что это вы тут делаете? Собор уже закрывается, приходите завтра.
Близко подойти, однако, он не смог — Дима специально устроился так, чтобы вытащить его было невозможно.
— Я советский гомосексуалист из ГУЛАГа, — гордо ответил Дима.
Сторож все еще не догадался.
— А что же вы тут делаете? Вот тут неподалеку есть кафе, где собираются гомосексуалисты, вы наверное просто спутали, идите туда, я вам покажу, где это.
— Мне нужно получить политическое убежище, в Советском Союзе мне грозит смерть, меня посадят в лагеря. Я отсюда не слезу, пока вы не вызовете телевидение.
Сторож попытался его уговорить, даже предлагал написать ему адреса всех местных гей-клубов, сказал, что там ему помогут, но Дима ничего не хотел слушать. Наконец смотритель, бормоча под нос:
— Проклятые иностранцы, проклятые гомосексуалисты, вечно с ними проблемы! — поплелся вызывать полицию, уже было поздно и нужно было закрывать собор. Вскоре Дима увидел внизу несколько полицейских машин, и комиссар с рупором стал уговаривать его спуститься вниз. Они сверху казались маленькими, просто игрушечными, а комиссар напоминал какое-то диковинное насекомое, Диму это очень позабавило. Сзади тоже к нему пытались подкрасться полицейские, но Дима пригрозил, что прыгнет вниз. Он завопил, что требует, чтобы приехало телевидение, и только когда увидел внизу машину с надписью ТВ, согласился спуститься вниз.
Когда его вели к полицейской машине, он приветственно помахивал над головой руками, как делают государственные деятели, когда их встречают в других странах. Диму посадили в полицейскую машину и повезли, по дороге полицейские говорили с ним очень дружески и даже с некоторой завистью: он теперь стал знаменитостью, и скоро у него будет много денег, так пусть он тогда не забудет пригласить их в ресторан… Дима радостно скалил зубы в предвкушении вкусного обеда.
Но его почему-то привезли в тот же психоприемник, что и Костю, там долго осматривали, ощупывали, спрашивали — с какого возраста он занимается гомосексуализмом, и кто его больше интересует: мальчики или взрослые мужики. Дима бодро отвечал на все вопросы, ожидая, когда же его все-таки покормят, но его просто отвели в камеру и заперли на всю ночь.
Только Дима стал засыпать, как услышал скрип открывающейся двери, и кто-то, обутый в сапоги, тяжело дыша, подошел к его кровати и нежно обнял Диму. Дима в ужасе стал отбиваться, потом вскочил, и забился под кровать… Человек в сапогах еще походил вокруг, он не говорил ни слова, и только сопел. Наконец он выругался и ушел. Все стихло, но Дима уже боялся вылезать из-под кровати, он перетащил туда подушку и матрас, и так и заснул под кроватью.
Утром он проснулся от того, что кто-то грубо толкал его в плечо. Он открыл глаза и увидел огромные сапоги. Сверху на него презрительно смотрел угрюмый полицейский с красной физиономией. Он не предложил Диме ни кофе, ни даже хлеба, хотя Дима объяснял ему, что голоден, он не сказал ни слова, а просто, с презрением глядя на Диму, вытолкал его на улицу, выбросил вслед его синюю нейлоновую сумочку и с грохотом закрыл ворота.
Дима некоторое время стоял в растерянности, потом бросился к газетному киоску — он был уверен, что его портрет будет везде, на всех обложках и первых страницах газет. Он просмотрел все — ничего не было, он не верил собственным глазам, получалось, что все напрасно. Оставалась еще надежда, что вчера его показывали по телевизору. Он позвонил своей двоюродной сестре, которая уже давно жила во Франции с французским мужем. Однако, по телевизору его тоже не показали, ни слова не было, даже в новостях.
Пьера все это не удивило, он был философ и великий мистик — так он сам себя называл, он сказал, что так все и должно быть: он был в хорошем настроении, потому что выпил красного вина и поел колбасы и ковырял в зубах острой деревянной зубочисткой китайского производства. Дима решил на следующий день снова пойти в Нотр-Дам, но на сей раз устроить там стриптиз во время богослужения. «Просто так они от меня не отделаются», — злорадно думал он.
Однако на следующий день в Нотр-Дам его не пустили, человек у входа, увидев Диму, сразу же подошел к нему вплотную и тихо сказал, чтобы он сейчас же уходил, а то он вызовет полицию, и Диму надолго упрячут за решетку. Дима стал уверенно отвечать, что они не имеют права, потому что он российский гражданин, а их французские законы для него не указ, но человек нехорошо улыбнулся и достал из кармана радиотелефон. Тогда Дима быстрым шагом направился в сторону Латинского квартала, пугливо оглядываясь по сторонам. Ему вовсе не хотелось за решетку.
* * *
В комнате, где жила Галя, было окно в крыше, оно открывалось наверх. На потолке висела одна лампочка на ободранном проводе, а так как у Пьера далеко не в каждой комнате были лампочки, то это было своего рода роскошью. Раньше до Гали в этой комнате жила Ивонна, полька, ее с приездом Гали он переселил в другую, похуже. Она работала по ночам в ресторане и приходила домой иногда под утро, а иногда в два часа ночи.
Ивонна платила Пьеру за комнату 600 франков в месяц, это было очень недорого, и она жила у Пьера уже несколько лет, но Пьер периодически ее выгонял. Когда она возвращалась после работы поздно ночью домой, ей, чтобы попасть в свою комнату на третьем этаже, неизбежно приходилось пройти мимо комнаты Пьера, а Пьер всегда оставлял дверь открытой, и, всякий раз, когда Ивонна проходила мимо — а он не спал и ждал этого момента — он заунывным голосом звал ее:
— Вона! Вона! Иди ко мне! Вместе нам будет теплее!
Ивонна и так уставала, а эти заунывные призывы просто доводили ее до белого каления, к тому же ей не нравилось изобретенное Пьером имя «Вона».
Пьер занимал лучшую комнату в доме, с туалетом и иногда ставил себе на ночь электрический обогреватель. Это было естественно, ведь он был хозяином дома, хотя это слово ему и не нравилось. Правда, дверь, ведущая в туалет из комнаты, была сломана, так что получалось, что туалет находится как бы прямо в спальне, и Пьеру казалось, что это смущает Галю, но порой он находил в этом даже что-то приятное. Но потом ему показалось, что Галя от этого становится не такая страстная, а она и так-то не была особенно страстная, только один раз, когда они с Пьером выпили вдвоем три бутылки красного вина, Пьер буквально втащил ее на второй этаж и повалил на кровать. Галя хихикала и не особенно сопротивлялась, а Пьер раздел ее, разделся сам и предался удовольствиям любви. Правда, он выпил и съел слишком много, поэтому у него была сильная отрыжка, и из его желудка вместе с газами поднималась в рот не успевшая перевариться пища, Гале не очень хотелось целоваться с ним, но Пьер, властно загнул ее голову так, что она испугалась, чтобы он не сломал ей шею, и впился в ее рот страстным поцелуем. Галя все время видела, как он ест сопли, поэтому целоваться с ним ей было не особенно приятно, и она старалась по возможности этого избегать. К тому же, профессорская бородка кололась, и Гале было больно, но она терпела, — одно сознание того, что Пьер — французский профессор неизменно наполняло ее неизъяснимым блаженством, и в этот миг она даже переживала оргазм.
Как только Галя приехала, и Пьер обнаружил, что она не такая страстная, как он ожидал, он предложил ей вставить внутриматочную спираль, потому что решил, что это оттого, что она боится забеременеть. Галя согласилась, и Пьер повез ее к своей знакомой жещине-гинекологу, которая жила в пригороде Парижа.
Когда они ехали обратно на машине, Пьер попросил у Гали руководство по применению спирали со схемой, где были нарисованы женские половые органы и тщательно с интересом все изучил, периодически задавая Гале вопросы. От того, что она целовалась с Пьером, у Гали началось какое-то заболевание десен, она заразилась этим от Пьера, у нее периодически были ужасные зубные боли, но зубной врач, знакомая Пьера, тоже из белых русских, заверила Галю, что это не заразное, хотя Галя ее об этом и не спрашивала. Ей прописали какое-то полоскание, и постепенно мучительные зубные боли прошли.
* * *
Сверху площадь перед Центром Помпиду походила на палубу корабля и в довершение сходства там была установлена пароходная труба, выкрашенная в голубой цвет. Маруся отчетливо помнила, как Пьер впервые привел ее сюда. Сперва они решили подняться на самый верх, а потом уже спуститься в библиотеку. Наверху находился ресторан, кафе, и можно было выйти на открытую площадку и полюбоваться видом Парижа. Вокруг было много иностранцев, слышалась немецкая, английская речь.
Маруся сразу заметила группу толстых русских женщин, одетых, несмотря на жару, в кожаные пиджаки, и вслух громко восхищавшихся красотами Парижа. Сверху было видно все, там, где была Сена — по словам Пьера, потому что самой Сены не было видно из-за домов — Маруся видела много устремленных вверх башенок, остроконечных, украшенных разными вырезными штучками, но она не могла понять, где же находится Нотр-Дам, зато Эйфелева башня была видна прекрасно, и Маруся подумала, что надо бы туда сходить, подняться на нее. Она сказала об этом Пьеру, который весь перекосился и ответил, что это очень дорого стоит, и вообще, все эти «истерические памятники» его не интересуют — он нарочно так говорил, чтобы было смешнее, он вообще любил переиначивать слова и часто отпускал каламбуры.
