Как-то раз папа заявил, что нашел работу на круизном лайнере. Его нанимали на шесть месяцев аниматором, лайнер шел на Карибы. Мы даже в аэропорт не поехали. Быстро попрощались на кухне – и привет. Я видел из окна второго этажа, как он сел в такси. И больше он не вернулся. Мама проплакала месяцев шесть. Потом мы опять переехали к ее родителям, и я стал гораздо счастливее. Бабушка и дедушка были моим единственным якорем. Следующим летом моя мама, которая становилась все мрачнее и все больше походила на фрика, отправилась с подружкой в Индию, чтобы найти себя. Дочерней любовью она никогда особо не отличалась. С тех пор бабушка и дедушка заменили мне обоих родителей во всех смыслах этого слова. Они стали для меня всем. Теперь вы понимаете, почему я не хотел слишком распространяться о своих чудесных родителях?
В воскресенье булочная Оскара закрыта, он приходит только в два часа ночи и начинает готовить вкусности к следующему утру. По воскресеньям тесть скучает. С тех пор как он остался вдовцом или, как он выражается, повторно стал холостяком, он возвращается домой, только чтобы поспать. Раньше, когда теща была еще жива, они часто приходили к нам в гости поужинать, а мы заходили к ним. Теперь же Оскар остается в Трастевере, как привязанный теленок, садится в баре и смотрит игру любимой команды, цепляясь за любого, кто может поболтать с ним хоть четверть часа.
– Знаешь, что я делал в прошлое воскресенье? – спрашивает Оскар, и в его голосе слышится незнакомый вызов.
– Нет, что? – отвечаю я, точно герой киносценария.
– Пока я гулял, я вдруг увидел, как из метро выходят стаи туристов: нордического вида школьники, кортеж японцев всех возрастов, причем каждый с фотоаппаратом, и ватага немецких пенсионеров в нелепых шортах. И знаешь, что я сделал?
– Нет. И что же ты сделал? – я ненавижу, когда он спрашивает вот так, чтобы привлечь внимание публики, роль которой в данном случае выполняю я.
– Прибился к немцам. Они пошли смотреть Колизей, собор Святого Петра, а потом музеи Ватикана. Их гид, некая Мартина, вообще-то чистая итальянка, но с ними, понятное дело, она говорила по-немецки, так что я не понял ни слова. И что же я сделал?
– Что ты сделал? – покорно спрашиваю я.
– Я притворился глухонемым. Это лучший способ всем нравиться.
Я улыбаюсь, представляя, как Оскар ест бутерброд с квашеной капустой, который ему протягивают крепкие восьмидесятилетние мюнхенцы, посмеивается в ответ на их подтрунивание, не понимая ни слова, взбирается по лестнице на смотровую площадку собора Святого Петра и фотографируется на память с немецкой группой.
– И что, гидша ничего так и не поняла?
– Не-а. Она такая ничего себе. Я слышал, как она говорила по-итальянски, видимо, с дочкой. Выяснилось, что она вдова и что работать гидом – это у нее типа хобби.
– Она тебе понравилась?
– Мы все время молчали. Я же был вроде как глухонемой, да еще немец.
– А, ну да.
– Понравилась, если честно. А то бы я не торчал с ними весь день, – подмигивает мне тесть.
– Ты проторчал с ними весь день?
– Я даже поужинал с ними в ресторанчике неподалеку от Кампо деи Фиори. А потом, когда автобус доставил нас в гостиницу, сделал вид, что иду в номер, а сам тикать. Я проследил за Мартиной до самой парковки. Хотел перехватить ее и во всем признаться. А потом пригласить куда-нибудь.
– Но тут…
– Откуда ты знаешь про «но»?
– Всегда есть какое-то «но». Продолжай.
– Но за ней приехал какой-то парень. Наверное, внук. Она села в машину и исчезла в ночи.
– Хочешь ее разыскать?
– Я уже позвонил туроператору, но оказалось, что Мартина у них не работает. А, кроме того, мне пропели целую балладу про незаконное распространение личных данных и все в таком духе.
– Может быть, Мартина – это ее псевдоним.
– Чтобы работать гидом?
– А есть у нее какие-нибудь приметы?
– Вот.
И Оскар показывает мне фотографию, на которой он стоит напротив Колизея с веселой семидесятилетней старушкой, похожей на мисс Марпл.
– Красотка?
Вопрос риторический. Я лишь киваю в ответ. С тех пор, как умерла моя теща, мне не приходилось видеть, чтобы Оскар так интересовался женским полом, за исключением случая, когда в его булочную случайно заглянула Катрин Денев. С тех самых пор он обожал рассказывать о ее визите, и рассказ всегда начинался со слов: «Я и Катрин». Так что найти Мартину или как ее там – это действительно важно.
Я отправляю фотографию себе на ящик, возвращаюсь домой, беру тетрадку с портретом Дзоффа и пишу:
разыскать мисс Марпл
Как найти человека, если у тебя нет ничего, кроме фотографии?
Идею подает Умберто.
– Давай я размещу фотку на фейсбуке и напишу, что это моя бабушка и что она потерялась. Собак иногда так находят.
Мы выкладываем фотографию на страницу моего друга, где бывает немало народа, и уже через час получаем с десяток сообщений. Кто видел ее на Яникульском холме, кто на пьяцца Трилусса, кто в супермаркете в центре Прати, кто на Фиджи, а кто-то и в караоке города Токио. Чтобы проверить все версии, потребуется целая жизнь, да еще хорошо бы иметь поддержку Интерпола.
– Добрый день! Это Интерпол? Я звоню вам из Рима. Понимаете, мой тесть овдовел, и мне бы хотелось найти его новую пассию, не могли бы вы быть так любезны и оказать содействие в поисках, поскольку ее имя мне неизвестно?
Очевидно, что меня ждет поражение. Единственное, что может помочь, – это чудо. Я делаю копии фотографии и расклеиваю в нескольких барах, в том числе и в нашем любимом. Под фотографией я пишу загадочную фразу: «Позвоните по этому номеру, для вас есть срочное сообщение!» Посмотрим.
Меж тем наше расследование уже дало кое-какие интересные результаты: я хоть немного расслабился. Завтра я снова иду на химиотерапию. Побочные эффекты попритихли, но теперь-то я профессионал в этом деле и знаю, что каждый раз они будут проявляться все острее и настойчивее. Я отправляюсь за Паолой в колледж, совершенно забыв, что сегодня она не работает. Как дурак, я жду ее у выхода, пока учителя один за другим выходят из дверей. Наконец, появляется последняя учительница, которая меня узнает:
– Господин Баттистини!
Я не помню ни кто она, ни как ее зовут, но делаю вид, что мы лучшие друзья.
– Добрый день, как приятно вас видеть!
– Какими судьбами? Ведь у вашей жены сегодня выходной!
– Тут за углом есть отличная булочная, я как раз направлялся туда.
– Но разве ваш тесть не работает в булочной?
Ненавижу таких настырных учителей.
– Конечно, работает, но у него, к сожалению, нет сицилийских десертов. Жена как-то изменила ему с рыбаком из Кальтанисетты, и он совсем их не делает, а мне так захотелось сегодня чего-нибудь сицилийского, и вот я здесь.
– С рыбаком из Кальтанисетты? Но там же нет моря!
Сейчас я задушу ее голыми руками прямо посреди дороги.
– Да, действительно, потому-то он так и не смог найти работу.
Кажется, она не слишком-то мне верит. Я пытаюсь сорваться с крючка, но она снова забрасывает удочку:
– Я узнала о вашей болезни, мне так жаль…
Ненавижу учительниц, которые знают о том, что я болен.
– Да, приболел было, но теперь я уже в норме, – выкручиваюсь я с несвойственной легкостью.
– А, ну, слава богу. Вы знаете, у меня ведь и дядя, и брат умерли от рака… Да и коллега вот тоже – он преподавал математику в нашем колледже.
Ненавижу такие разговоры.
– Извините, я с удовольствием проговорил бы с вами весь вечер, но боюсь, что сицилийские трубочки разберут. Позвольте откланяться.
Я прохожу вперед, обрываю разговор и растворяюсь в пространстве.
Теперь понятно, что опухоль – это почти как похороны. Все спешат выразить соболезнования. Но поскольку ты еще не отошел в мир иной, вместо вдовы и детей их выражают напрямую тебе как будущему покойнику. Если я еще раз заболею раком, клянусь, скажу всем, что у меня обычное воспаление миндалин.
Пока я иду домой, звоню жене.
– Милая, ты где?
– В парикмахерской.
– Хочешь, я за тобой заеду?
– Я на машине.
– Ну ладно. Тогда я заеду за детьми?
Дети остаются в школе на продленке. Какое все-таки замечательное изобретение продленка, очень способствует сохранению семьи!
– Спасибо, давай.
– Послушай… Завтра я снова иду на химию.
– Я с тобой. До скорого.
Разговор окончен. А теперь скажите, заметили ли вы в этом сухом обмене репликами хотя бы намек на чувства с ее стороны?
Я, к сожалению, нет.
Второй сеанс химии. В зале ожидания я сталкиваюсь с болтливейшим типом примерно моего возраста, который не без гордости сообщает, что проходит уже третий курс. Через двадцать секунд он говорит это снова. Кажется, лечение не пошло ему на пользу. Из кабинета выходит другой пациент, которого поддерживает жена или вроде того. Ему и пятидесяти нет, но он еле ходит, тощий как палка, и взгляд потухший.
