— Как будто кто-то начал рисовать, да так и бросил, — тихо сказала Тамара.
И Гриша подумал, что в самом деле пейзаж, обесцвеченный сумраком белой ночи, походил на карандашный набросок, сделанный точной и умелой рукой. Еще нет красок и теней, чем дальше, тем менее четки контуры и уже совсем не намечена даль, она как бы растаяла в бесцветном, пустом небе. Все это было неясно, расплывчато, как зародыш мысли или как спокойное сновидение.
— Эскиз будущего мира, — согласился Гриша.
Тамара живо повернула к нему свое казавшееся белым лицо и шепотом спросила:
— А как будет? Как ты думаешь о будущем? У меня все получается очень смешно. Вот сейчас, до тебя, я подумала: будто я приезжаю в какую-нибудь капиталистическую страну на международные соревнования по гимнастике, и так красиво я одета, что все завидуют. Буржуйские дочки спрашивают: «Где это вы достали такие шикарные платья, вы нам скажите, у нас денег много, мы все можем купить». А я говорю: «Такие красивые платья не покупают, а зарабатывают, вы этого все равно не сможете, так что отстаньте от меня со своими деньгами». И они, конечно, тут же умирают от самой черной зависти. Смешно? Да?
Усмехнувшись, Гриша ответил:
— А знаешь, нет. Ты очень здорово подумала. Труд украшает человека.
— Нет, я так идейно не умею думать. У меня просто бытовые мечты. Я люблю наряжаться, а это не всегда удается. Вот и приходится мечтать. Нет, ты о себе расскажи…
Она нетерпеливо похлопала своей смуглой ладошкой по его колену:
— Ну, как у тебя будет?
Гриша сказал, что он думает сейчас о пьесе, которую уже начал писать. И что эта пьеса будет о любви и долге…
Выслушав все, что он говорил, Тамара сощурила глаза и с оттенком презрения спросила:
— Ты любишь какую-нибудь?
— Нет, — чистосердечно признался Гриша.
— Ну тогда у тебя ничего не получится, — торжествующе заявила она.
Гриша не отвечал. Тамара, думая, что он сражен ее доводом, поспешила к нему на помощь:
— Конечно, я знаю это только из книг.
— А любовь к родине? — перебил ее Гриша.
Теперь задумалась она.
— Это мы знаем очень хорошо, — заговорил он негромко. — Можно по-разному жить. Каждый по-своему относится к жизни. Вот даже и здесь, в нашем леспромхозе какие неодинаковые люди. Большинство хороших, честных, но есть и плохие. Словом, всякие есть. Но ведь они русские, они народ. Была война, тогда все, и хорошие и плохие, защищали родину. А вот сейчас, разве нам легко восстанавливать все, что разрушено. Мы плохо едим, нам трудно, но мы не складываем руки, не ноем. И какая бы ни была тяжелая наша жизнь, я никакой другой не хочу. Я люблю жизнь, именно такую как наша — нелегкую и часто скучную.
Тамара сидела смирно, как на уроке, сложив руки на коленях, и внимательно глядела на него. Когда он замолчал, она спросила:
— А как сделать, чтобы стало весело и не так бедно?
— Надо любить жизнь.
Она решительно отрезала:
— А я ничего скучного не люблю. Я думаю, только очень скучные люди это могут. Бедно мы живем, это верно, и все у нас дорого. А все-таки сейчас лучше, чем в прошлом году.
— Ты говоришь совсем не о том. Я говорю не о бедности быта, а о бедности событий. У нас ничего не происходит. Я хочу этот вопрос решить в плане психологическом. Столкновение мысли с действительностью…
— Ничего не понимаю, — созналась Тамара.
— То есть событий много, а человек не получает ничего для души, — пробормотал он, не зная, как выпутаться, и замолчал.
— Гришка, — решительно заявила Тамара, — это ты не сам придумал. Вот даже ты и сам ничего не понимаешь.
— Понимаю. Я-то понимаю, — заговорил он, но Тамара положила руку на его колено и заговорила убежденно:
— Вот слушай: есть у нас девчонка в классе. Худая такая и все о душе говорит, о боге. Потом мы дознались: у нее мать сектантка. Мы ее зовем «скиля», это по-нашему скелет. Такая она вся унылая и желтая. Ей, конечно, очень скучно жить. А тебя я даже не понимаю.
Гриша молчал. Тамара откинула тяжелую косу за спину и торжественно закончила:
— Если я люблю жизнь, значит, не такая-то она скучная. Не выдумывай, пожалуйста. Тем более, ты тоже очень любишь жизнь.
Гриша и сам никогда не думал о том, что жизнь бедна. Особенно его жизнь. Она даже наверняка очень богата событиями. И события эти волновали его, заставляли думать и принимать в них участие. А сказал он так — только для того, чтобы порисоваться перед сестрой: пусть она увидит, какие высокие, не всем доступные мысли волнуют его. Но этого не получилось. Он увидел, что Тамара непринужденно развеяла серенький туман его слов и весело, как котенок, треплет его мысли, так что от них только пыль летит.
Тамара взяла Гришину руку и погладила ее, что на их домашнем языке означало: «Не сердись на меня, я больше не буду». Гриша тоже погладил ее руку и засмеялся:
— Ну, конечно, о любви я тоже напишу. И совсем для этого не надо самому отчаянно влюбиться. А вот как отец с матерью. Я ведь их отношения с самого начала видел. Они очень скрывали, даже сами от себя.
Тамара вдруг нагнулась к брату и, расширив глаза, очень тихо сказала:
— А ты знаешь, только это пока тайна, кроме меня, никто не знает. И ты, смотри, никому. Дай самое честное.
— Самое честное: никому.
— У мамы будет ребенок. Я сама слыхала, как она говорила отцу.
Подавленные важностью семейной тайны, в которую удалось проникнуть не совсем честным путем, они долго молчали. Далеко на станции коротко и пронзительно свистнул паровоз, словно вонзил в тишину тонкую иглу. Тамара сидела не шевелясь, напряженно думая, как Гриша отнесется к новости, которую отец и мать пока никому не открывают.
Он сказал виновато и растроганно:
— Чудаки, зачем же они таятся…
— Они нас стесняются. А разве это стыдно? Ведь они — муж и жена.
Гриша решительно поднялся.
— Это их дело, сестренка. Иди-ка ты спать. Наверное, уже час. Скоро солнце взойдет, а мы тут полуношничаем…
Уснул он мгновенно, а когда проснулся, то понял, что спал очень недолго. Веранду заливал малиновый свет пламенной северной зари. Толя лежал на боку, в позе велосипедиста, мчащегося во весь дух. Сверкающий велосипед стоял у его постели, наводя на мысль о тех отчаянных переделках, в которые неминуемо попадет сегодня он со своим хозяином.
Быстро одевшись, Гриша прикрыл брата своим одеялом и тихо вышел на крыльцо.
В огненном зареве над черными зубцами леса плавилось огромное солнце. Все казалось нарисованным только двумя красками — красной и черной. Длинные черные тени лежали на земле, курившейся паром. Казалось, и земля и крыши домов тлеют, охваченные жаром.
Утром, собираясь на работу, Афанасий Ильич спросил:
— Гриша спит?
— Спит, — улыбнулась Ульяна Демьяновна, — после города в тайге, знаешь как спится.
Поспешно закалывая негустые свои волосы шпильками, она поглядела в окно, затянутое от комаров марлей, и предупредила:
— Умываться будешь, не стучи умывальником. Сказал бы Толечке, пусть умывальник перевесит. На дворе умываться можно. Отбивается от рук парнишка. Три раза говорила. Тебя еще слушает как-то.
Осторожно приоткрыв дверь спальни, она босиком, чтобы не разбудить Тамару, вышла в столовую, единственную большую комнату в доме. Перед ней была кухня, где обычно обедали, когда старшие уезжали: Гриша — в институт, Тамара — в Ельск, таежный городок. Потом были сени и большая застекленная веранда. Там летом устраивали спальню для мальчиков, которых не пугали прохладные ночи.
Тамара спала в столовой. Она лежала на спине, тоненькая и прямая, как стрелка, подложив смуглую руку под голову. Светлая полураспустившаяся коса свесилась с подушки. Темные ниточки бровей поднялись, словно ей снилось что-то очень смешное. Недлинные и тоже темные ресницы оттеняли нежное лицо с прямым остреньким носиком и неожиданно яркими и пухлыми губами. В кого такая уродилась? И отец покойный и мать в плечах широки, кряжисты — не сразу с места свернешь. А эта как березка-малолетка.
Ульяна Демьяновна на секунду задержалась у постели дочери, подняла упавший на пол чулок, повесила его на стул и осторожно прошла на кухню.
Пока муж умывался, она достала масло и хлеб. Включила электрическую плитку и начала разогревать вчерашнюю картошку. Когда картошка была готова, поставила чайник и позвала мужа.
Они сидели в маленькой кухне за столом друг против Друга и ели картошку прямо со сковороды. Они всегда завтракали из одной посуды. Так казалось вкуснее, да, кроме того, не было времени раскладывать по тарелкам.
Оба они любили эти минуты раннего утра, завтрак вдвоем из одной посуды, откровенные разговоры вполголоса, скупые ласки, которых они стыдились и ревниво оберегали от посторонних глаз. Им казалось, что только сейчас, на четвертом десятке, к ним пришла настоящая жизнь и вместе с ней молодая, беспокойная любовь. Часто днем на работе Ульяна Демьяновна, вспоминая ласки мужа, вспыхивала, как девушка, полюбившая впервые.
