Тома жалобно посмотрела на Ивана Прокофьевича и сказала деловито Кириным голосом, что ей очень нужно по личному, но очень важному делу, на полчасика… ну, может, на сорок минут.
— Пожалуйста, — прожевал Иван Прокофьевич. — Раз по важному…
На бегу застегивая пальтишко, Тома понеслась к парикмахерской. К знаменитой седьмой парикмахерской на углу, где работал еще более знаменитый Паша, причесывавший артисток и иностранок и бравший «сверх» по трешке…
Швейцар, похожий на Ивана Прокофьевича, сказал, что Паша ушел обедать и будет минут через пятнадцать, может, двадцать, хотя точно не известно, «они нам не докладываются». Тома просидела полчаса в ожидальне, слушая неторопливые, серьезные, бессмысленные дамские разговоры про то, что носят в Москве, и хороша ли польская помада, и приедет ли на гастроли «лично МХАТ» или только его выездной ансамбль — те, кто в Москве говорят какое-нибудь там «кушать подано». Это были досужие дневные посетительницы, пенсионерки или чьи-то жены.
Паша так и не пришел. А когда Тома вернулась в свою комнату, Иван Прокофьевич сообщил ей, что уже читал материал Гринева и что это очень хороший, такой искренний, художественно написанный материал.
— Хотя, — сказал он, подумав, — всегда боязно так вот прямо советовать человеку: «Давай поступай так, перекраивай жизнь, и свою, и ее, и дочкину…» Но, надо признаться, убедительно написано, от сердца. Тем более статья не редакционная, а подписная…
А еще Иван Прокофьевич сказал, что Гринев просил ее позвонить сразу же, как вернется.
Тома набрала тройку и две девятки. Не успела еще ничего сказать, только вздохнула, а он уже узнал, догадался, почувствовал.
— Спускайся, я буду ждать внизу.
— Идите, если нужно, — сказал Иван Прокофьевич, не поднимая глаз. — Завтра задержитесь, отработаете…
— Ни пуха ни пера! — сказала Кира, а Тома ответила: «Спасибо», хотя полагалось крикнуть: «К черту!»
Значит, все понимают. Всем видно! Всем, всем видно.
В кафе они устроились в углу, у окна, и Валя нарочно привалил третий стул к столику, чтоб никто не подсел.
— Ну, слушай! — сказал он. — Или погоди. Сначала закажем что-нибудь. Ты голодна?
Тощенький официант с лицом шестидесятилетнего мальчика, видимо, знал Валю. В мгновение ока на столе появилось все, что надо, — бутылка цинандали, и рыбка, и сыр, — в нарушение правил — пирожные (Валя сказал, что они спешат и нужна «вся программа сразу»).
— Так слушай… Мне, правда, не терпится… «Дорогой Афанасий! Ваше письмо по-настоящему взволновало меня (Главный захочет, чтоб я написал, как Николай II, — „нас“ вместо „меня“, — но дудки!). Вы попросили меня вступить в заповедную сферу чувств, дать совет, на который трудно решиться, но я все же решаюсь, потому что слишком ярко, слишком явственно описали вы сложную и трагическую историю, в которой нет виноватых…»
Тома слушала музыку его речи и, кажется, могла бы повторить все, что произносил, почти пел Валя, — все-все, слово в слово.
А Валя читал:
— «Как точно сказал поэт о трудном этом вопросе, мучащем, разрывающем сердце тысячам и тысячам счастливых: „Любовь с хорошей песней схожа, а песню нелегко сложить“.
Нелегко складывается и Ваша песня, Афанасий, но это высокая и чистая песня, и, я уверен, вам надо преодолеть боль расставания с дочерью (да ведь вы и не исчезнете из ее жизни!) и пойти навстречу своей любви, навстречу Кате. Потому что, затоптав, погасив свою любовь, — вы погасите лучшее в себе».
— Ну? — спросил Валя и посмотрел выжидающе и даже как-то робко.
— Да, — сказала Тома. — Очень!
— Слава богу, — пробормотал Валя и вытер тыльной стороной ладони пот со своего прекрасного, высокого лба. — А я просто испугался, когда вашему долдону это понравилось. Этому Порфирычу, Пахомычу, Пафнутьичу — я всегда путаю… Значит, да?
— Да, — повторила Тома.
Сколько-то минут они просидели молча. Потом он взял ее руку. Его ладонь была огромная и горячая.
— Ешь! — сказал Валя. — Что ж ты ничего не ешь? И давай выпьем. Будь счастлива!
— Хорошо, — сказала Тома. — И тебе пора, потому что они там без тебя сократят что-нибудь… Или «исправят стиль».
— Не исправят, — просто сказал Валя. — Я ведь еще не сдал — все на машинке… Пошли…
Тома проснулась и, взглянув на часы, обмерла. Без пяти девять! Полчаса назад надо было приступить к работе. Но она все-таки сделала крюк и добежала до киоска. «Знамя молодежи»? Все продано! В троллейбусе она протолкалась к какому-то дяденьке, читавшему газету, и, поднявшись на цыпочки, заглянула через плечо. Есть! Огромный стояк на три колонки. Письмо корпусом, а Валин комментарий — жирным. Слава богу!
— Иван Прокофьевич, простите меня, так получилось, я сегодня до одиннадцати буду… И всю субботу…
— Хорошо, — сказал зав, не поднимая головы.-Видела уже это художество?
— Сократили? — ужаснулась Тома.
— Да нет, я бы не сказал. Вот ознакомьтесь…
Нет, все как было: «Ваше письмо по-настоящему взволновало…» Так… «трагическую историю, в которой нет виноватых». Так. «Любовь с хорошей песней схожа…» Все как было! Ой, что это?! «Вам надо преодолеть боль расставания с Катей. Исчезните из ее жизни, не коверкайте сразу столько судеб. Потому что, затоптав свой долг перед женой и дочерью, вы погасите лучшее в себе».
— Боже мой! Что они наделали?!
— Кто — они? — спросил Иван Прокофьевич.
Тройка и две девятки… Короткие гудки. Снова тройка и две девятки — занято. Тройка и две девятки…
— Доброе утро!
В комнату вошел Главный. Он выжидающе посмотрел на Тому (как мама глядела на нее, маленькую, когда начинался «взрослый» разговор о деньгах или разводах). Но Тома не двинулась с места.
— Выйдем-ка, Иван Прокофьевич.
— Ничего, — сказал тот и тоже не шелохнулся. — Так что же все-таки?
— Даю тебе слово, я ничего не трогал… И Бухвостов тоже. — Главный вдруг прокашлялся, как перед начальством. — Рубрика «Спор о любви», — может быть такое мнение, может быть другое… Как Гринев сдал, так и дали. Только одно слово поправил… — Он протянул Прокофьичу рукопись. — Видишь, вместо «заповедная сфера чувств» — «заповедная область»…
— Значит, сам? Все наоборот!
— А ведь вроде очень искренне написано, — крякнул Главный. — Поганец! Но… Золотое перо!
— Перо?! На хрена перо, когда такая совесть?!
Тома выбежала из комнаты и помчалась по пустынному в этот утренний час бесконечному редакционному коридору мимо одинаковых дверей с табличками, к той дальней, единственной. Открыла ее рывком и крикнула:
— Валя!
— Ладно, после, — торопливо сказал он какому-то телефонному собеседнику и положил трубку. — Тома. Так было нужно… Я только ради того письма… Прекрасное же письмо… Ты еще не понимаешь таких вещей. Оказалось, что наши соседи сверху дают на сегодня передовую об укреплении семьи… Моя статья в прежнем виде выглядела бы полемикой… Ты пойми. Они же республиканские, а мы — областные. А они и так на меня косо… Ведь самое главное — чтоб люди задумались… Тома!
Она бежала по коридору, оглядываясь, словно боясь, что он погонится за ней. Отдел информации. Там сегодня должно быть пусто: сессия горсовета… Да, пусто… Тома оттянула защелку замка и, упав на какой-то стол, зарыдала.
Она ревела, как маленькая, подвывая и всхлипывая, глотая слезы и утирая соплюшки пальцем. Она плакала не об исчезнувшем волшебстве, не об убийстве чувств и вообще не о чем-нибудь таком, торжественном. Она думала о всякой ерунде — о том, что зря просидела до часу ночи, дожидаясь знаменитого Пашу, и зря в конце концов вот так чудно уложилась и потратила деньги — шесть рублей, и что непонятно, как она теперь станет здороваться с Валей и вообще смотреть на него, и что этот Серков может вдруг расстаться со своей Катей, то есть не расстаться, а не встретиться больше… А еще она думала, что теперь сказать Ивану Прокофьевичу, про которого — как, наверное, про все на свете — она ни черта не понимала…
1965
Глубокоуважаемому девятикласснику и дипломанту математических олимпиад МАРИКУ ШЕЙНБЕРГУ от почтительного автора, помнящего лишь выбранные места из таблицы умножения.
— Все, — сказал Лева. — Решено и подписано!
— Кем решено и подписано? — спросила Машка.
— Мною, — пробасил Лева и строго посмотрел на нее сквозь очки, за которыми глаза были как золотые рыбки в аквариуме. — Тебе мало?
— И мной, — сказал Юра Фонарев.
— Ну, тогда пусть мною тоже, — вздохнула Машка. — Пожалуйста.
— Что значит «пожалуйста»? Никто тебя не заставляет! — И ребята с возмущением посмотрели на нее.
— Только не хватало, чтоб заставляли, — теперь уже Машка возмутилась. — Только этого не хватало!
