Итак, желание у Серова было.
Кажется, все в порядке. За исключением мелочей.
Серов
не умел:
советоваться,
выслушивать противоположные мнения,
говорить вежливо (а не орать, когда не в духе),
требовать (а не мямлить),
убеждать,
настаивать,
доводить до конца,
понимать настроение людей,
разбираться в мелочах (из которых складывается основное),
учиться,
признавать свои ошибки,
уважать подчиненных,
говорить «наше учреждение», а не «мое учреждение»,
сдерживать свои порывы (а не показывать язык остолбеневшему заму),
не трепаться по телефону о своих интимных делах в чьем-либо присутствии,
здороваться первым,
забывать на работе приятельские отношения,
предлагать стул посетителям,
приезжать вовремя на службу,
работать.
ГЛАВА XII
ФИНИШ
(Дневник Серова[5])
«Я открыл тетрадь, взял ручку и успел вовремя себя остановить. О чем же вы хотите писать, Игорь Владимирович? Опять о себе?
Сто тысяч оборотов вокруг себя! Вы нескромный человек, Игорь Владимирович! И ваш дневник об этом говорит. Можно подумать, что его писал неотразимый Дон-Жуан с подпольной кличкой Игорь Серов. Можно подумать, в вас влюблялись пачками.
Были ли на самом деле случаи, о которых вы рассказываете?
Да, именно так. Но раз, два, три — и обчелся. Ну, а кроме них? Бесспорно, были, но хороших девушек вам больше не попадалось, а если они и попадались, то вы быстро расходились.
Странные пошли девушки, не правда ли, Игорь Владимирович? Каждая хочет, чтобы вы ее полюбили, да еще оказались обязательно сильным человеком, да предложили ей руку и сердце. Вот тогда… Ну где вам взять время играть в любовь, Игорь Владимирович?
Ну, а те, что «кроме них»?
Они были разные, но их объединяли три качества:
а) глупость (образованная или необразованная — безразлично. Образованная глупость, пожалуй, хуже);
б) непоколебимая вера в свою привлекательность и пикантность (как правило, без достаточных к тому оснований);
в) тщеславие (или иностранец, или хоть какая-нибудь знаменитость).
Потом, правда, многие объяснялись в любви. Но это, простите, или привычка, или наглость.
И ведь все они не стоят одного взгляда Лены Соколовой! Во всяком случае, для вас.
Единственное, чем вы можете гордиться, — ее визитом. Причем сначала звонил Миша (ты же узнал его голос!) и спрашивал кинотеатр. Значит, Соколова не была уверена, что застанет вас дома. Значит, за вами, Игорь Владимирович, долго охотились.
Ну вот и все. А в дневнике столько намеков!
Нескромный вы человек, Игорь Владимирович!
А в это же время перелистайте первые страницы. Стоит удивиться тому, что вы ничего или почти ничего не пишете о своих действительно феноменальных успехах. Кстати, помните, какое мнение поначалу сложилось о вас в команде? «Скромный парень».
Значит, вы были другим. И, значит, обстоятельства развили те отрицательные черты, которые были только заложены в вашем характере и, возможно, никогда бы не проявились.
А обстоятельства поистине странные.
Каждый день вы на улицах замечаете одиноких молодых людей, нервно шагающих, подпрыгивающих, размахивающих руками в такт своим мыслям. Они что-то тихо говорят сами себе, смущаются, когда чувствуют чей-то пристальный взгляд, или иронически, надменно наблюдают за окружающими.
И ведь в каждом из них вы узнаете Игоря Серова.
Да, Игорь, у вас сложились странные обстоятельства.
Тысячи ваших сверстников мечтают быть на вашем месте. Они хотят, чтобы у них была такая же исключительная судьба, такая же невероятная, прямо фантастическая карьера.
Возможно, многие думают, что, будь они на месте Игоря Серова, они бы не бросили футбол и вообще вели бы себя по-иному, умнее.
Сомневаюсь, сеньоры. Пускай опять это звучит нескромно, но я очень упорный. Если меня помнят мои университетские преподаватели, они подтвердят. Дай бог вам такое упорство! И тем не менее, я выдержал только два с половиной года. Я в общем-то не закрутился. И сейчас я все-таки в двадцать два года руководящий работник.
Но чего они мне стоили, эти годы? Это знает лишь мой дневник. Я раньше почти не вел дневника. Но я же один. Я человек, у которого невероятное количество знакомых и так называемых друзей, но я не имею ни одного товарища, с которым я мог быть до конца откровенным. Это страшно тяжело.
Мой товарищ — мой дневник.
И еще одна мысль (будь уж, Серов, до конца искренним) заставляет меня довольно подробно вести записи.
Кто-нибудь когда-нибудь должен узнать правду об Игоре Серове. Обо мне должны знать, иначе не стоит жить.
Возможно, дневник попадет в руки какому-нибудь щелкоперу, который лихо станцует на мне румбу под морально-этические мелодии. Но, во-первых, я надеюсь, что это произойдет через много лет. А во-вторых, дневник все-таки скажет сам за себя.
…Прочел только что написанное. Ну и развел же философию! Может, хватит, Игорь Владимирович?»
* * *
«Вести из Мельбурна. Наши выиграли у югославов. Слава богу! Хвалят Маркелова, Маслова, Брюнетова. Это, наверно, правильно. Но можно подумать, что взошла новая звезда — Валька Гусев! Младенцы идут в гору, конец света!»
* * *
«Ему пятьдесят девять лет, мне — двадцать два. Он толстый, говорит басом (мне бы такой голос), лысый. Говорят, что в молодости, когда он стал лысеть, ему посоветовали стричься наголо. Он упорно стригся наголо. И настал день, когда волосы вообще перестали расти. Он и сам не помнит, какая у него была шевелюра. Но его лысина выглядит очень солидно. По сравнению с ней моя модная короткая прическа крайне легкомысленна.
А как он умеет говорить по телефону: «Вас слушают…», «Ваши доводы удивительно легковесны…», «Милочка, соедините меня с самим…», «У нас сложилось такое мнение…» Человек, которого «он слушает», должен дрожать и благоговеть! Когда он проходит в кабинет, посетители в приемной почтительно поднимаются. А когда я прохожу, я чувствую, что меня хотят схватить за… «Куда без очереди, постреленок?» Как он уверенно сидит в кресле!! Я, например, все время ерзаю.
Посетитель входит и, глядя на этот деловой монумент, на важную лысину, не решается сразу потревожить ее. Лысина его ослепляет, а громовой голос «вас слушают» чуть не лишает дара речи.
— Товарищ начальник, — начинает робко посетитель, и вдруг лысина меркнет: ведь начальник-то я!»
* * *
«Ему пятьдесят девять лет. Конечно, он не раз мне говорил, что в свое время у него было в подчинении триста таких, как я, и что опять же в свое время он был тоже знаменит. Но чему он научился за все эти годы? Держать ручку двумя пальцами? Лихо класть резолюции?
Ведь он мохом покрылся! Все говорят, что его давно пора выгнать. Я бы это мог сделать, но, честно говоря, жалко: у него семья, дети…
Он думал, что я буду так, фикцией, а управлять будет он. Фигушки! Будете делать только черновую работу.
И ненавидит он меня! Разница между нами в том, что он часто высказывает все, что думает обо мне. А я никогда не говорю, что я думаю о нем. И в этом его минус, и это его злит».
* * *
«— Иван Федорович, будьте добры составить план.
— Как, разве наступил новый год?
Выражение его лица невинное, травоядное. Словно он в первый раз слышит, хотя я ему доказываю, что старый план никуда не годится и нужен новый.
— Что же, — говорю я ангельским голосом, — придется мне самому.
— Что вы, Игорь Владимирович, вы запутаетесь, давайте уж я!
Ехидство звенит в его голосе. Он прав: я еще не разбираюсь во всей тонкости этой ерундистики.
Я знаю как в общем. И в общем я прав, это все говорят. Ну, подожди, моя любимая лысина, я тебе, старый хрыч, поехидствую!
— Иван Федорович, — голос у меня очень мягкий, — и я думаю, что к понедельнику вы сделаете. С вашим опытом это совсем несложно.
Что, съел?»
* * *
«В понедельник он спокоен, как обычно. Приходится напомнить. Конечно, он сделал. Перепечатывают.
— Мне бы сначала показали.
Барбос — а он похож на барбоса, и брови у него такие же густые, как усы, — барбос обижается.
— Вы мне не доверяете? Я всего десять лет на этой работе. Потом я думаю: зачем вам разбирать мой почерк?
Он прав. Нечего мне делать, как разбирать его иероглифы!»
* * *
«Во вторник я целый день на совещаниях. Вспоминаю о плане только в среду. Барбос сообщает, что он два дня ждет моей подписи. Ну ладно! Просматриваю. План остался почти прежним. А волынка на целую неделю. Да машинистку заставил работать.
