— Точно не знаю. Тысяч семьдесят, наверно.
— Та-ак… — тяну я опять. — Кажется, со своей семьей я уже не встречусь.
— Да, Андрей, надо тебе побыстрей их оттуда эвакуировать. Как ты?
— Через неделю, говорят, отпустят.
— Уже через неделю? А не рано? Слушай, Андрей, — вдруг собирает он свой высокий лоб в морщины. — У меня на днях был странный посетитель. И странный состоялся разговор.
— Стоп! — перебиваю я. — Хочешь скажу, кто?
— Ну.
— Некий Виталий Ильич Чиж, следователь. Интересовался неким Андреем Дмитриевичем Кумировым, журналистом. В частности, — усмехаюсь я, — расспрашивал, был ли я у тебя в гостях в воскресенье.
Перевалов откидывается на спинку стула. Помаргивает.
— Все правильно. А что бы все это значило?
— А он тебе не объяснил?
— Очень смутно. Сказал, что ведется какое-то следствие, к которому ты косвенно причастен.
— А подписку о неразглашении взял? — усмехаюсь я.
— Еще чего! Он все-таки не кэгэбэшник. Но вообще-то намекнул, что тебе не обязательно это знать.
— Да, крепко работают ребята! Сначала идет ко мне. Расспрашивает, как я провел воскресенье. Узнает твою фамилию. И полагает, я не допру, что сразу после меня побежит к тебе с проверкой.
— А в чем дело? Я не понимаю… Во что ты впутался?
— Ни во что я не впутался. Помнишь, клянчил у тебя деньги? Ну, когда пили в издательстве.
— Ну.
— Нужно было срочно отдать долг одному приятелю. Я у него брал для отправки семьи на материк. А этого приятеля… это школьный мой приятель… убили на квартире. Видимо, в воскресенье. После него осталась записная книжка должников, и я в ней фигурирую, — медленно и внятно выкладываю ему факты.
— И они всех проверяют?
— И они проверяют алиби каждого из этого списка, скажем так. Вообще все его знакомства.
— А что, убийство с целью ограбления?
— Видимо. Он, говорят, миллионами ворочал, мой приятель.
— Как фамилия? Может, я знаю.
— Яхнин. Игорь.
— Нет, не знаю. И много ты у него перехватил?
— Порядочно. Сто штук. Но у него наверняка и покрупней должники были.
— А отдать успел?
— Насобирал, но не успел. Загнал свою машинку, свадебный сервиз, перехватил у Григорьева… ну, художник, ты его знаешь… А рассчитаться пришлось с его отцом.
Я замолкаю, чтобы Перевалов переварил сказанное. Ибо он слегка потрясен таким странным стечением обстоятельств. И потом спрашиваю с прилипшей к губам усмешкой: — Ну, и что ты ему рассказал?
Мой редактор вздрагивает, точно просыпаясь.
— Что я ему мог рассказать? Сказал, что ты пришел часов в пять в походной одежде, с бутылкой. Что мы выпили. Засиделись. А поскольку было поздно уже, ты у меня заночевал. По-моему, все так и было.
— По-моему, тоже.
— Спросил еще, в каком состоянии ты пришел. Я сказал, что в некотором подпитии… правильно?
— Да, предварительно хлебнул в кафешке, правильно.
— «Ничего необычного не заметили в его поведении?» — спрашивает.
— Психолог! Фрейдист!
— Ну, я говорю, да нет, ничего. Сказал, правда, что ты в последнее время, как семью отправил, вообще комплексуешь. Может, зря?
— Почему зря? Так оно и есть.
— Про книжку расспрашивал. Я ему все растолковал.
— Короче, спас ты меня от тюряги. Спасибо тебе. — Перевалов облегченно смеется.
— Да уж! — И снова морщит свой высокий, многодумный лоб. — А как его убили, твоего приятеля?
— Подробностей не знаю. Говорят, расстреляли в упор.
— Да-а, творят дела. Опасно в Москву ехать.
Больше мы ни о Яхнине, ни о Чиже не вспоминаем, а говорим об издательских делах, о литературных новинках. Горенштейн… Марк Харитонов… Марек Хласко… Лимонов… Бродский… и тяжкий воздух больничной палаты вроде бы сразу свежеет, и вдруг сюда врываются отзвуки большого мира, от которого я как-то отвык и который подзабыл. Я дышу с каким-то внезапным облегчением и возникшей надеждой. Не хочу отпускать Перевалова, но он, конечно, куда-то, как всегда, спешит.
— Ладно, — говорит, — побегу. Пожелай успеха в пробивании твоей рукописи.
— Не в ущерб твоим делам, ладно?
— Ладно! Выздоравливай.
Улетает, счастливец, на Большую землю.
* * *
А я через пару дней поднимаюсь с кровати и с легким головокружением неверными шагами выхожу в коридор, а затем — в больничный садик. Такое ощущение, что заново знакомлюсь с жизнью.
* * *
Здесь, в больничном садике, на скамейку ко мне подсаживается не кто иной, как пропавший, таинственный, долгожданный Виталий Ильич Чиж.
* * *
— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, — дружелюбно приветствует он меня.
— А! Это вы. Здравствуйте, — откликаюсь я равнодушно, слегка отодвигаясь в сторону.
Чиж очень элегантен. Он в каком-то немыслимом костюме из переливчатого, искристого материала, модняцких туфлях, в темных модняцких очках. Узкое лицо выбрито до синевы. Короткая молодежная стрижка. Легкий запах одеколона и хороших сигарет исходит от него. На коленях неизменный «дипломат», а в нем, конечно, супердиктофон (и пистолет?). Следователь новой формации.
— Вырвались на волю, — приветливо то ли спрашивает, то ли констатирует он.
— Да, вырвался. А вот если вы собираетесь меня засадить, то тогда, конечно, век свободы не видать, как урки говорят.
— Что за мысли, Андрей Дмитриевич! — восклицает он со смешком.
— А зачем опять пришли? «Сникерс», что ли, принесли больному?
— «Сникерс» не принес, не подумал. Вы, Андрей Дмитриевич, ей-богу, не понимаете специфики нашей работы. Впрочем, общепринятое заблуждение: раз допрашивают — значит в чем-то подозревают. А мне всего-то надо побыстрей закончить с вами и заняться другими. Есть пара невостребованных вопросов. Закурите?
— Этот вопрос номер один?
— Нет, этот вне программы, — легко смеется он.
— «Мальборо»?
— Ого, запомнили! — достает он из кармана пачку «Мальборо». — Грешен, курю дорогие, хотя жена ворчит.
Мы закуриваем. Денек разгулялся. Синее небо. Припекает солнце. Кажется, лето все-таки берет свое, и порядок природы остается неизменным, несмотря ни на что.
— А вот это уже официальный вопрос, — приступает Чиж, пыхнув дымом разок-другой.
— Без диктофона?
— Сегодня не захватил. Положусь на память.
— Слушаю.
— Вы сказали, что в воскресенье ходили вон туда, в сопки, — указует он рукой на восток.
— Точнее, во-он туда, — поправляю я его географию, показывая рукой на юго-восток. — Туда мне ближе из моего микрорайона.
— Ну, это не суть важно. Рано утром ушли?
— Да нет, не сказал бы, что рано. Часов в одиннадцать.
— Один?
— Вы уже спрашивали. Один, как перст.
— Никого из знакомых не встречали по дороге или в лесу?
— Встречал.
— Да? Кого?
— Одного нашего нештатного автора. Фамилия Неклесса. Работает, если не ошибаюсь, в банковской системе. Обменялись приветствиями и разошлись.
— Ясно. А на обратном пути?
— На обратном не встречал.
— Ясно, ясно. И долго вы в сопках бродили?
— Я время не засекал, у меня часов нет. Когда спустился, заглянул в кафе «Вечерок». Там кого-то спросил. Было половина четвертого.
— Кафе «Вечерок»? Это которое в четырнадцатом микрорайоне? В жилом доме?
— Оно самое.
— А что вам там понадобилось?
— Выпить понадобилось, а там подают.
— Вы не злоупотребляете спиртным, как считаете? — как-то неприязненно поинтересовался Чиж. (Сам-то он, судя по всему, чурается, как черт ладана).
— Когда семья дома, я практически не пью.
— А семья еще не прилетела?
— Еще не прилетела и боюсь, что из-за цен на билеты не скоро прилетит, — мрачнею я.
— Да, цены дикие, верно. А в «Вечерке» знакомых не встретили?
— Увы, нет.
— А много там посетителей было?
— Три человека, я четвертый. Там всего два столика.
— Засиделись?
— Нет, хлопнул сто пятьдесят у стойки и ушел.
— Водки?
— Водки.
— Интересно, почем нынче водка в таких заведениях?
— Везде по-разному. В «Вечерке» триста рублей сотка.
— Без закуски пили? — передергивает Чижа.
— Почему же. Запил стаканом сока.
— Да-а, цены, прямо скажем, ударные. Постойте! — вдруг вскрикивает он, как будто осененный какой-то новой мыслью. — Насколько я помню… я бывал в этом кафе… там обеденный перерыв с трех до четырех.
— Ошибаетесь. С двух до трех. И вообще, Виталий Ильич. — Впервые называю его по имени-отчеству, не скрывая насмешки над его примитивной ловушкой, — коли хотите убедиться, что я там действительно был, осведомитесь у буфетчицы. Зовут ее, кажется, Рая. Она должна меня запомнить. Я ей подарил какие-то цветики-семицветики. В сопках нарвал.
— Нет необходимости, Андрей Дмитриевич, это все формальная проверка.
