В первый день – увидели атомную станцию издали. На второй уже убирали вокруг неё мусор… Таскали вёдрами… Гребли обыкновенными лопатами, зачищали мётлами, с которыми дворники работают. Скрёбками. А ясное дело – лопата приспособлена для песка и щебня. Но не для мусора, в котором находили все: куски плёнки, арматуры, дерева и бетона. Как говорится, на атом с лопатой. Двадцатый век… Трактора и бульдозеры, которые там применялись, были без водителя, радиоуправляемые, а мы шли за ними и подгребали остатки. Дышали этой пылью. Меняли за смену до тридцати «лепестков Истрякова», в народе их звали «намордниками». Неудобная и несовершенная вещь. Часто их срывали… Дышать невозможно, особенно в жару. Под солнцем.
После всего… Ещё три месяца проходили военные сборы…Стреляли по мишеням. Учили новый автомат. На случай ядерной войны…(С иронией.) Я так понимаю… Нас даже не переодели. Ходили в тех же гимнастёрках, в сапогах, в каких были возле реактора.
Ну, и дали подписать бумагу… О неразглашении… Я молчал…А если бы дали говорить, кому бы я мог рассказать? Сразу после армии стал инвалидом второй группы. В двадцать два года. Работал на заводе. Начальник цеха: «Прекрати болеть, а то сократим». Сократили. Пошёл к директору: «Не имеете права. Я – чернобылец. Я вас спасал. Защищал!» – «Мы тебя туда не посылали».
По ночам просыпаюсь от маминого голоса: «Сыночек, почему ты молчишь? Ты же не спишь, ты лежишь с открытыми глазами. И свет у тебя горит…» Я молчу… Кто готов меня выслушать? Заговорить со мной так, чтобы я ответил…На моем языке…
Я одинок…"
"Уже не боюсь смерти… Самой смерти…
Но не понятно, как буду умирать… Друг умирал… Увеличился, раздулся… С бочку… А сосед… Тоже там был, крановщик. Он стал чёрный, как уголь, высох до детского размера. Не понятно, как буду умирать… Если бы я просил смерти, то обыкновенной. Не чернобыльской. Одно мне точно известно: с моим диагнозом долго не протянешь. Почувствовать бы момент, и пулю – в лоб. Я был и в Афгане… Там с этим легче… С пулей…
В Афганистан я поехал добровольцем. И в Чернобыль тоже. Сам попросился. Работал в городе Припять. Город был опоясан двумя рядами колючей проволоки, как на государственной границе. Чистенькие многоэтажные дома и улицы, покрытые толстым слоем песка, с вырубленными деревьями… Кадры из фантастического фильма… Мы выполняли приказ – «постирать» город и заменить в нем заражённую почву на глубине двадцати сантиметров таким же слоем песка. Выходных дней не было. Как на войне. Храню газетную вырезку… Об операторе Леониде Топтунове, это он в ту ночь дежурил на станции и нажал на красную кнопку аварийной защиты за несколько минут до взрыва. Она не сработала… Его лечили в Москве. «Чтобы спасти, нужно тело», – разводили руками врачи. А у него осталось одно-единственное чистое, необлученное пятнышко на спине. Похоронили на Митинском кладбище. Гроб выложили внутри фольгой… Над ним полтора метра бетонных плит, со свинцовой прокладкой. Приедет отец… Стоит, плачет… Идут мимо люди: «Твой сукин сын взорвал!» А он был всего лишь оператор… А похоронен, как пришелец из космоса…
Лучше бы я погиб в Афгане! Честно скажу, наваливаются такие мысли. Там смерть была делом обыкновенным… Понятным…"
"С вертолёта…
Шёл низко над землёй, наблюдал… Косули, дикие кабаны… Худые, сонные. Как на замедленной съёмке двигаются… Они питались травой, что там росла и пили воду. Не понимали – им тоже надо уйти. Вместе с людьми уйти…
Ехать – не ехать? Лететь – не лететь? Я – коммунист, как я мог не лететь? Двое штурманов отказались, что, мол, жены молодые у них, детей ещё нет, их пристыдили. Карьера кончилась! Был ещё мужской суд. Суд чести! Это, понимаете, азарт – он не смог, а я пойду. Теперь я думаю иначе… После девяти операций и двух инфарктов… Теперь я никого не сужу, я их понимаю. Молодые ребята. Но сам все равно бы полетел… Это точно. Он – не смог, а я – пойду. Мужское!
Сверху… С высоты…Поражало количество техники: тяжёлые вертолёты, средние вертолёты… МИ-24 – это боевой вертолёт… Что можно было делать на боевом вертолёте в Чернобыле? Или на военном истребителе МИ-2? Лётчики… Молодые ребята… Стоят в лесу возле реактора, хватают рентгены. Приказ! Военный приказ! Но зачем было посылать туда такое количество людей, облучать? Зачем?! (Срывается на крик). Требовались специалисты, а не человеческий материал. Сверху…Видно… Разрушенное здание, груды обвалившегося хлама… И гигантское количество маленьких человеческих фигурок. Стоял какой-то фээргэсовский кран, но мёртвый, немного по крыше прошёл и помер. Роботы умирали… Наши роботы, созданные академиком Лукачевым для исследований на Марсе… Японский робот, внешне похожий на человека… Но… У них, видно сгорала вся начинка от высокой радиации. Солдатики в резиновых костюмах, в резиновых перчатках бегали…Такие маленькие, если смотреть с неба…
Я все запоминал… Я думал, что расскажу сыну… А приехал: «Папа, что там?» – «Война.» Я не нашёл своих слов…"
Глава вторая
Венец творения
"Моя девочка… Она не такая, как все… Вот она подрастёт, и она меня спросит: «Почему я не такая?»
Когда она родилась… Это был не ребёнок, а живой мешочек, зашитый со всех сторон, ни одной щёлочки, только глазки открыты. В медицинской карточке записано: «девочка, рождённая с множественной комплексной патологией: аплазия ануса, аплазия влагалища, аплазия левой почки»… Так это звучит на научном языке, а на обыкновенном: ни писи, ни попки, одна почка… Я несла её на второй день на операцию, на второй день её жизни… Она открыла глазки, словно и улыбнулась, а я сначала подумала, что хочет заплакать… О, господи, она улыбнулась! Такие, как она, не живут, такие сразу умирают. Она не умерла, потому что я её люблю. За четыре года – четыре операции. Это единственный ребёнок в Беларуси, выживший с такой комплексной патологией. Я её очень люблю. (Останавливается.) Я никого больше не смогу родить. Не осмелюсь. Вернулась из роддома: муж поцелует ночью, я вся дрожу – нам нельзя… Грех… Страх… Слышала, как врачи между собой говорили: «Девочка не в рубашке родилась, а в панцире. Показать по телевизору, ни одна мать не рожала бы». Это они о нашей девочке… Как нам после этого любить друг друга?!
Ходила в церковь. Рассказала батюшке. Он говорит, что надо отмаливать грехи свои. Но в нашем роду никто никого не убил… В чем я виновата? Сначала наш посёлок хотели эвакуировать, а потом вычеркнули из списков: не хватило у государства денег. А я в это время полюбила. Вышла замуж. Я не знала, что нам здесь нельзя любить… Много лет назад моя бабушка читала в Библии, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, все будет цвести и плодоносить, в реках станет полно рыбы, а в лесах зверя, но воспользоваться этим человек не сможет. Он не сможет и породить себе подобного, продлить бессмертие. Я слушала старые пророчества, как страшную сказку. Не верила. Расскажите всем о моей девочке. Напишите. В четыре года она поёт, танцует, читает наизусть стихи. У неё нормальное умственное развитие, она ничем не отличается от других детей, у неё только другие игры. Она не играет в «магазин», «в школу», она играет с куклами «в больницу»: делает им уколы, ставит градусник, назначает капельницу, кукла умирает, – накрывает её белой простыней. Четыре года мы с ней живём в больнице, её нельзя оставить там одну, и она не знает, что жить надо дома. Когда забираю её на месяц-два домой, спрашивает: «А мы скоро вернёмся в больницу?» Там у неё друзья, они там живут, растут. Ей сделали попку… Формируют влагалище… После последней операции полностью прекратилось мочеиспускание, катетор вставить не удалось – нужно ещё несколько операций. Но дальше советуют оперироваться за границей. А где нам взять десятки тысяч долларов, если муж получает сто двадцать долларов в месяц? Один профессор по секрету, посоветовал: «С такой патологией ваш ребёнок представляет большой интерес для науки. Пишите в зарубежные клиники. Их должно это заинтересовать». И я пишу… (Старается не заплакать). Я пишу, что каждые полчаса приходится выдавливать мочу руками, моча исходит через точечные отверстия в области влагалища. Если это не делать, откажет единственная почка. Где ещё в мире есть ребёнок, которому каждые полчаса надо выдавливать мочу руками? И сколько это можно выдержать? (Плачет.) Я не разрешаю себе плакать… Мне нельзя плакать… Стучу во все двери. Пишу. Возьмите мою девочку, пусть для опытов… Для научных исследований… … Я согласна, чтобы она стала подопытным лягушонком, подопытным кроликом, только бы она выжила. (Плачет) Десятки писем написала… О, Господи!
Пока она не понимает, но когда-нибудь нас спросит: почему она не такая, как все? Почему её не сможет полюбить мужчина? Почему ей нельзя родить ребёнка? Почему у неё никогда не произойдёт то, что происходит у бабочки… у птицы… у всех, но только не у неё… Я хотела… Я должна была доказать… Чтобы… Я хотела получить документы… Чтобы она выросла и узнала: это не мы с мужем виноваты… Не наша любовь… (Снова старается не заплакать.) Четыре года воевала… С врачами, с чиновниками… Добивалась приёма в высоких кабинетах… Только через четыре года мне выдали медицинскую справку, подтверждающую связь ионизирующей радиации (малых доз) с её страшной патологией. Мне отказывали четыре года, мне твердили: «Ваша девочка – инвалид детства». Какой же она инвалид детства? Она – инвалид Чернобыля. Я изучила своё родословное древо: не случалось у нас в роду такого, до восьмидесяти-девяноста лет все жили, мой дедушка – до девяносто четырех. Врачи оправдывались: «У нас – инструкция. Подобные случаи мы пока должны оценивать, как общее заболевание. Вот через двадцать-тридцать лет, когда накопится банк данных, начнём связывать болезни с ионизирующей радиацией. С малыми дозами… С тем, что мы едим и пьём на нашей земле…А пока медицине и науке об этом мало что известно». Но я не могу ждать двадцать-тридцать лет. Полжизни! Хотела подать на них в суд… На государство… Меня называли сумасшедшей, смеялись, мол, такие дети рождались и в Древней Греции. И в старом Китае. Один чиновник кричал: «Чернобыльских льгот захотела! Чернобыльских денег!» Как я не потеряла сознание в его кабинете… Как не умерла там от разрыва сердца… Но мне нельзя…
