Так она перебралась на второй этаж мироздания – в кресло.
Неделю спустя ей это надоело: кресло – кровать, кровать – кресло, ей захотелось большего. Она жаждала принять вертикальное положение, упереться стопами в землю, уловить правильное направление и придерживаться его.
Ну еще! Ну еще!
Ей удалось. С трудом, но удалось. Она стояла прямо, и это был следующий этаж мироздания. Она сделала шаг. На следующий день – еще шаг. Не прошло и недели, как она сама ходила и без посторонней помощи поднималась и спускалась по лестнице.
Потом однажды она пришла ко мне и сказала:
– Не могли бы вы помочь мне вытащить чемодан? У меня там свитер.
Она прогулялась около больницы. По-нашему, у входа, хотя для нее это был выход. Она взошла на Капитолийский холм благодаря одной лишь силе воли. Я посмотрел на нее и сказал, что таких, как она, не встречал.
Несколько дней спустя я сбросил мадам Фламель с Тарпейской скалы[18].
Я развернул перед ней длинный лист с клеточками и рисунками – обязательный тест для оценки состояния когнитивных функций.
– Что это?
Я объяснил, она рассмеялась:
– Мальчик мой, у меня с этим все хорошо, я еще не выжила из ума.
Вопрос первый:
– В каком городе мы находимся?
Она пожала плечами:
– Я в таких играх не сильна.
И стала внимательно разглядывать свои ноги, хотя прежде всегда смотрела собеседнику прямо в глаза.
– А какой сейчас год?
– Две тысячи третий… Хотя нет, подождите, две тысячи шестой, да? Я…
Она больше не улыбалась и, поймав мой взгляд, проговорила растерянно:
– Мальчик мой, я не помню.
Мне было противно, что я такое сотворил с этой женщиной.
20 часов,
в лифте
Я наложил шов месье Мадлену. Встреча с ним была… странной. Она вдребезги разбила крошечный собор из плоти и крови у меня в груди.
Тот день начался в 7.30 со старой дамы девяноста семи лет. И так продолжалось час за часом, старики и старухи сменяли друг друга, за исключением разве что юного Крузо с его необитаемым островом, и к восьми часам вечера я уже готов был на убийство, лишь бы заполучить парнишку с вывихом лодыжки или девчонку с болями в животе.
Я открыл дверь четвертого бокса, и мне открылось такое зрелище: месье Мадлен лежал на носилках с разбитой при падении головой и смотрел на меня пронзительными голубыми глазами. Старый заблудившийся голубь. У меня все внутри перевернулось, я и думать забыл о девчушке с рвотой и юном футболисте с его дурацкой лодыжкой. И все из-за одеколона. От месье Мадлена пахло одеколоном “Моиз”, как от моего дедушки. Все то время, пока я накладывал ему швы, он думал, что это я оказываю ему помощь, и даже не догадывался о самом главном: он дал мне куда больше, чем я ему, зашив рану. Месье Мадлен, как мадленки Прусту, дали мне шанс вновь стать шестилетним мальчишкой, сидящим на коленях у старого Моисея[19].
В четвертом боксе ко мне на 24 минуты 17 секунд вернулся мой дед. От него пахло амбаром, аккуратно разложенным в шкафу бельем, деревянным патефоном и одеколоном. Тот день был посвящен одной теме: “Мне перевалило за девяносто, и я решил отпраздновать это в “скорой”… дабы напомнить скептику интерну, что каждый из нас, без исключения, навсегда останется маленьким внуком своего дедушки”.
20 часов с небольшим,
наверху
Еще не придя в себя, я услышал через приоткрытую дверь палаты, как Жар-птица спросила у Фроттис:
– Что там произошло?
– Мадам Атанор заявилась в кабинет и говорит: “Здравствуйте, доктор, я занималась любовью, и мой друг потерял обручальное кольцо”. – “Ну и что ж? Поищите под кроватью”. Мадам Атанор глубоко вздохнула и положила руку на низ живота: “Говорю же вам, доктор, он потерял обручальное кольцо”. – “Ах, вот оно что! Ложитесь, расслабьтесь, сейчас мы посмотрим”.
Небольшой урок для пациентов: применительно к вагинальному и ректальному осмотру говорить “мы” – значит обезличивать процесс. Пилюлю легче проглотить, если кажется, будто кто-то с тобой заодно. К тому же вагинальное обследование воспринимается очень по-разному…
– Я ввела зеркало. Мадам Атанор прокомментировала: “Знаете, так странно! Когда вы это вставляете, у меня такое впечатление, будто я занимаюсь любовью”.
Фроттис собрала полную коллекцию передач “Занимательно обо всем” с Фредом и Жами. И в анатомии она неплохо разбирается: мало найдется предметов, столь же непохожих на пенис, как гинекологическое зеркало (ну разве что мотыга, вентилятор, плюшевый бегемот или печенье “Фиголу”).
Фроттис сочла за лучшее пошутить: “У вашего мужа член, я надеюсь, не пластиковый?” – “Нет, не пластиковый, – отрезала мадам Атанор. – И у любовника тоже. А чтобы у него не было неприятностей, надо достать оттуда кольцо”.
Пациентка из седьмой палаты рассмеялась.
Я вошел и наткнулся на нетронутый поднос с едой.
– Она не хочет, – виновато сообщила Фабьенн из коридора.
А мне захотелось схватить пациентку и хорошенько ее встряхнуть.
Направляясь в седьмую палату, я видел мадам Блэкхоул, которой я дал прозвище Галактус, – вот у нее был хороший аппетит. Она ела за четверых. Жар-птица не ела ни за кого, даже за себя. Притом что еда – это жизнь. Покуда ты ешь, ты ЖИВ. Набитый пищей тяжелый живот – как якорь на дне тела.
– Как вы намерены выжить? Вы лежите в кровати, не едите, не пьете. Довольствуетесь только солнечным светом. Как зеленое растение: живете за счет фотосинтеза. А если завтра вам и света не захочется? И вы превратитесь в подобие морской звезды? Вы этого добиваетесь? Хотите стать моллюском?
Я схватил ее и встряхнул. Она почти не прореагировала. А может, и того хуже, просто потешалась надо мной. Мои упреки отскакивали от нее, как от стенки горох.
Это бесило меня больше всего.
– Как дела внизу? – спросила она, чтобы меня отвлечь.
Я хотел вернуться к теме разговора и добавить кое-что еще, но это было бы напрасной тратой времени. Продолжим завтра.
– Тема сегодняшнего дня: мне перевалило за девяносто, и я решил отпраздновать это в “скорой”. И так до последнего пациента, вернее последних. Жюль и Жюли, обоим по четырнадцать лет. Жюль упал на свое запястье, Жюли упала на Жюля. Падение первое и второе – вперемешку с ласками и поцелуями. Что с того? Они молоды, не пахнут нафталином и являют собой трогательную картину юношеской влюбленности. Они щекотали друг дружку, пока я задавал вопросы Жюлю. Она запускала пальцы в его шевелюру, он прижимал ее к себе и клал голову ей на грудь. В общем, не хватало только виноградного листа, большого сада, яблони и змея-провокатора.
Когда я вернулся с его снимками, они сидели обнявшись, и он считал пальцы на ее руке: “Один, два, три, четыре…”
Мне всегда казалось, что их пять. Но я позволил ему досчитать, а сам подумал: “До чего же глупый вид у влюбленных в четырнадцать лет”.
Я покашлял, чтобы они обратили на меня внимание, они подняли голову.
– Жюли, хорошая новость! Перелома у твоего возлюбленного нет! Ему просто наложат шину и отпустят.
Жюли удивилась:
– Моего возлюбленного?
– Ну да, у Жюля. Запястье у него не сломано.
– Вы подумали, что мы с Жюлем были вместе?
(Конечно нет, птичка! Вы просто вдвоем учили анатомию! Кстати, именно так в конце концов и получаются дети.)
Она добавила:
– Мы вместе не потому, что целуемся!
Жюль подхватил, глядя на меня самоуверенно и с явным оттенком превосходства, словно я вообще ничего не понимаю в жизни:
– Жюли, между прочим, – мой лучший друг!
Я подумал: “До чего же глупый вид у двадцатисемилетних дядек, которым не понять молодых”.
И почувствовал себя старым. И смешным.
Говорил я долго. Жар-птица уснула. Мне пора было возвращаться в общежитие. Я бесшумно поднялся. Прежде чем выйти за дверь, я обернулся и посмотрел на нее. Долго смотрел.
Я мог бы смотреть на нее часами, но ничего бы не изменилось.
Она бы не постарела.
Почти 8 часов,
около больницы
Снаружи холодно, внутри душно. В больнице всегда шум. Всегда суета. Персонал бегает, нервные нервничают, лабораторные центрифуги урчат, компьютеры мигают, принтеры плюются бумагой. Здесь даже смерть – движение: тело переносят, приводят в порядок, переодевают, между ягодиц вкладывают затычку, чтобы предотвратить последствия расслабления мышц. Покойный превращается в куклу в руках живых – рабов напряженного рабочего графика и строго регламентированных обязанностей.
